Сын вождя.
Шрифт:
Как ни странно, войдя в храм и оглядевшись, он его узнал. В детстве он ходил именно сюда, в Никольский собор, с папой и мамой. Его даже причащали — вспомнилось ему крепко забытое слово.
Возле дверей он увидел что-то вроде конторки, за которой пожилая женщина торговала свечками. Он встал в очередь и купил одну свечку, не самую дорогую. Потом пошел тихонько вдоль стены, раздумывая, куда положено ставить свечи за покойников? Так незаметно для себя он дошел до старушек, сгрудившихся перед закрытым алтарем. Молодой служитель что-то негромко
Сын Вождя прислушался к тому, что читал служитель, но не понял почти ни слова. Ему вдруг вспомнился разговор, который произошел когда-то между папой и мамой, когда они выходили из этого храма после долгой-долгой службы.
— Зачем они все читают на этом непонятном языке? — почему-то обиженно спросила мама. — Абракадабра какая-то — ничего не понять!
В ответ папа засмеялся и сказал:
— Машенька, ты свободно говоришь по-французски, знаешь английский и немецкий, а начав серьезно заниматься пением, легко выучила итальянский. Почему бы тебе, с твоей способностью к языкам, не изучить заодно церковно-славянский, чтобы говорить на нем с Богом и понимать язык своей Церкви?
— Ты всегда смеешься надо мной! — обиделась мама.
Сын Вождя невольно улыбнулся своим воспоминаниям, но тут же погасил неуместную в храме улыбку.
— Что это идет за служба? — шепотом спросил он одну из старушек.
— Поздняя литургия, батюшка, часы читают.
— А вы не подскажете, как бы мне помолиться за покойника?
— Новопреставленного?
— Как? Я что-то не понял…
— Когда помер покойничек-то?
— В двадцать четвертом году.
— У-у-у! Панихидку отслужить надо бы… А тебе усопший кем приходится?
— Отцом.
— Православный был?
— Вот этого точно не скажу.
— А сам-то ты в Бога веруешь?
— Извините, нет, не верю.
— А в храм пришел… Ну, бывает. Так может, отец твой тоже в Бога не верил? Это еще рассудить надо, можно ли за него и свечку-то ставить. Батюшку надо бы спросить. А кто он был, отец твой, профессия у него какая была?
— А профессия у него была — вождь мирового пролетариата.
— Чегой-то ты, батюшка, заговариваешься. Ты, может, хулиганить сюда пришел? Ступай-ка лучше отсюда, пока я служителей не позвала!
Старушка суетливо закрестилась и посеменила от него в сторону, вертя головой, — не иначе искала служителей. Не желая неприятностей, он вышел из храма, так и не поставив свечи.
Проходя через церковный сквер, он аккуратно положил свечу на пустую скамейку — авось проходящая к храму старушка победней приберет его свечку и поставит к какой-нибудь иконе, а уж там, наверху, разберутся. И он побрел к трамвайной остановке.
Хотя его хождение в храм закончилось неудачей, оно имело последствия. Прекратились таинственные ночные оклики, и старец больше ему не снился. Теперь он и сам порой думал о нем долгими пустыми ночами, когда его одолевала бессонница, и даже звал его. Ему и жутко было, и хотелось снова услышать его во сне. А иногда он мечтал: вот встретить бы настоящего монаха, пусть не старца и не прозорливца, а просто умудренного знанием о какой-то другой, вечной стороне жизни и ее законах, и побеседовать ним. Но ему вспоминались обезображенные, оскверненные стены Соловецкого монастыря, Сергиевой пустыни, и он понимал, что неоткуда взяться такому монаху. Та встреча в горах была чудом, и теперь он не ждал повторения: в его жизни и простых-то событий было немного, что уж о чудесах мечтать…
И хватит, хватит этих воспоминаний! Не для того он готовился и рисковал, чтобы тратить СВОЙ ДЕНЬ на прежние обиды и переживания. Сегодня он будет вспоминать о счастье, о Марине, о море и солнце — для этого он и едет на Острова.
И потом, если хорошенько подумать, разве он сейчас так уж несчастен? Он видел на улицах города стариков, одетых гораздо хуже него, видел нищих инвалидов. В кино, в «Новостях дня», которые часто шли в начале сеанса, показывали всеобщее благоденствие и процветание, люди с экрана говорили о своем счастье и о счастье всего советского народа, но он знал, что, если это даже и правда, то ведь не вся правда: ему приходилось видеть и другое…
Как-то, идя по пустынной площади, он заметил, как аккуратная старушка, неплохо одетая — в пальто с воротничком из цигейки, в теплых бурочках, в чуть потертой меховой шапочке пирожком, — подобрала брошенную кем-то надкушенную булочку, завернула ее в носовой платочек и положила в сумку. Заметив его взгляд, старушка опустила голову и заспешила прочь. Он хотел ее догнать и предложить немного своих денег, он вполне мог с нею поделиться — но не осмелился, боясь смутить ее еще больше, может быть, даже оскорбить. «Как ужасна должна быть униженная старость», — подумал он тогда, глядя вслед старушке с булочкой.
Да, его старость по крайней мере была хоть как-то обеспечена. А несправедливость — ну так что ж с того? Теперь он хорошо знал, что не с ним одним поступили несправедливо, тут счет шел на миллионы. На шестьдесят шесть миллионов — так вот…
Конечно, он мог бы выйти к людям и объяснить им, что их обманывают, но собственная немощь и усталость шептали ему: а зачем?
Однажды в пустом вагоне трамвая он дремал, укутав лицо шарфом и прикрыв глаза, и вдруг услышал негромкий разговор двух мужчин, сидевших через два сиденья перед ним.
— …им выгодно обвинять не основоположника, а его последователей: дескать, Вождь и его единственно верное учение безупречны, но на практике были допущены искажения.
— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
— Вот-вот! Народ не знает, что все последующие зверства и репрессии выросли из тех, что были санкционированы самим Вождем уже в самом начале, сразу после прихода к власти.
Сын Вождя вздрогнул, заволновался — и вдруг решился. Он встал и подошел к беседующим: