Сын Зевса (с илл.)
Шрифт:
Аристотель внимательно поглядел на него. Единственный глаз Филиппа, голубой, как небо, светился искренним недоумением.
Но Аристотель видел, что Филипп откровенно обманывает его.
– Ну, как твоя склонность к философии? – снова переменил разговор Филипп. – Большую ли услугу оказала она тебе в жизни?
– Может быть, она-то и оказала мне самую большую услугу, – задумчиво ответил Аристотель. – Эта наука помогает думать, размышлять, наблюдать… Чему же ты хочешь, чтобы я учил твоего сына?
– Всему, что знаешь сам. А главное – воспитай его настоящим эллином.
– Но как же иначе, Филипп? Эллины остаются эллинами.
– Вот что еще меня очень сильно интересует, – сказал Филипп. – Как ты смотришь на устройство государства? Может быть, ты демократ, Аристотель?
– Я думаю, Филипп, – осторожно ответил Аристотель, – что самое лучшее устройство государства – это небольшой полис, то есть государство-город, в котором первое место принадлежит средним слоям населения – ни очень богатым, ни очень бедным. Ведь хорошее государство больше всего стремится к тому, чтобы все в нем были равны и одинаковы…
– Значит, ты считаешь монархию противоестественным политическим строем?
Филипп напряженно ждал ответа.
– Я считаю, что монархия – это нормальный строй, – уклончиво сказал Аристотель, – ненормальным строем я считаю тиранию. Тирания – это строй противоестественный. Ведь тиран должен все время следить за своими подданными: чем они занимаются, о чем говорят… Ему приходится возбуждать среди своих подданных взаимную вражду, чтобы эта вражда не обратилась против него самого. Тиран разоряет своих подданных, чтобы содержать для себя охрану да и чтобы народ, занятый заботами о повседневном пропитании, не имел досуга замышлять заговоры против своего правителя.
– Я рад, что ты не порицаешь монархию. Чем была Македония до меня? Чем бы она была, если бы у нее не было такого царя, как я? Сейчас по военному могуществу кто сравнится с моим государством?
– Это так, Филипп. Но если государство обращает внимание лишь на подготовку своих военных сил, то оно держится, пока ведет войны, и гибнет, лишь достигнет господства: во время мира такие государства теряют свой закал, подобно стали. Подумай об этом.
Филипп задумался.
– Решим так, Аристотель, – сказал он потом, – обучай моего сына разным наукам, как царя. Но муштруй его, как простолюдина. А управлять государством я научу его сам.
В тот же вечер во дворце был большой пир, затянувшийся до рассвета. Филипп дал себе волю. Он много пил, громко хохотал над грубым шутовством уличных мимов, шумно приветствовал флейтисток и танцовщиц, увеселявших гостей.
Чад и дым очага, звон кифар и свист флейт, неслаженные песни, крики, хохот… И царь и его гости самозабвенно веселились. Аристотель в раздумье смотрел на них, изредка пригубливая чашу.
Тринадцатилетний Александр, несмотря на требования Леонида уйти в спальню, сидел за столом, угрюмо глядя на это необузданное веселье. Аристотель подошел к нему, положил ему руку на плечо. Александр встал, губы его дрожали.
– Тебе нравится это, Александр?
– Нет.
– Зачем же ты сидишь здесь?
– Я хочу понять, почему отец предпочитает их всех – и этих флейтисток – моей матери?
– Уйдем, Александр. На такие вопросы еще ни один человек не мог дать ответа.
Миэза
Аристотель без труда доказал Филиппу, что ему и Александру надо куда-нибудь уехать из Пеллы.
– Шумная жизнь твоего двора будет мешать занятиям.
Филипп охотно согласился
Филипп поселил их недалеко от Пеллы, в маленьком городке Миэзе на реке Стримоне.
Александру казалось, что он вырвался из душного, тесного гнезда на свежий воздух, на волю. Вместо шума угарных отцовских пиров – серебристый шум реки, широкой и быстрой; вместо городских стен, замыкающих горизонт, – вершины Кабунских гор, одетых лесами. А если повернуться лицом к югу, то перед глазами высоко в небе засияет белая глава Олимпа, покрытая вечным снегом… Какая бы ни стояла жара, с Олимпа всегда веет хрустальной прохладой. Александр наслаждался этой прохладой: у него от рождения была очень горячая кожа. Говорили, что это свойство и делает его таким вспыльчивым.
В этом мирном уголке стояла полная тишина. Только ветер шумел в лесах, да пели птицы, да позванивал где-нибудь в ущелье небольшой водопад. Тихо было и в самой Миэзе, с ее маленькими домами, слепленными из глины, окруженными каменными стенами. Эти стены делали улицу слепой и пустынной; вся жизнь проходила во дворах – там жили, варили пищу, растили детей.
Мужчин в селах оставалось немного: Филипп взял в свои войска всех, кто в силах держать оружие. Остались старики, женщины, дети. Но они не бросили землю незасеянной. В долине, особенно по берегам Стримона, на тучных полях колосились пшеница и усатый ячмень, наливались сочные плети гороха… На склонах гор, укрытых густой травой до самой кромки леса, паслись стада: лошади, коровы, овцы, козы… Выше стадам подниматься было опасно: в лесах было полно зверья. Дикие кабаны бродили в горах, волки, медведи, барсы. Даже львы водились там. Рассказывают, что они нападали на верблюдов, когда войска царя Ксеркса проходили по македонским лесам.
Вместе с Александром в Миэзу были отправлены и его товарищи, сверстники, сыновья македонской знати: Филота, сын полководца Пармениона, Неарх – критянин из богатой семьи мореходов, Гарпал, Эригий, Лаомедонт… И всегда рядом с ним, всегда возле него, осторожный, ненавязчивый, но неизменно ласковый и мягкий, был его любимый друг Гефестион.
Здесь, в Миэзе, хозяином и властелином их стал Аристотель.
Занимались они в Нимфайоне, святилище нимф, окруженном красивой светлой рощей. Учитель и ученики гуляли по дорожкам. Учитель читал им лекции, тут же объяснял непонятное и отвечал на вопросы. Иногда, если учитель утомлялся, они усаживались на каменные скамьи, стоявшие под широкими нарядными кронами старых лип или ясеней, и продолжали занятия. Если шел дождь или слишком палило солнце, уходили в тень портиков, колонны которых белели среди зелени.
Александр жадно слушал лекции Аристотеля. Всеобъемлющие знания учителя восхищали его, вызывали большое уважение, из которого рождалась сердечная привязанность. Его привлекал холодноватый, уравновешенный характер Аристотеля. Александр старался уяснить себе: как это можно сохранять такое постоянное спокойствие? Ни своеволие, ни упрямство, ни бешеный гнев, который, словно пожар, охватывал иногда Александра, не могли вывести из себя его мудрого учителя. Александру все нравилось в этом человеке. И даже то, что он любит пышно одеваться, украшать себя золотыми цепями, носить золотые перстни и драгоценные камни, хотя другие ученики да и сам Александр тихонько посмеивались над этой слабостью: такой старый человек, философ, ученый, а наряжается, будто женщина!