Сын
Шрифт:
К закату горло у меня пересохло настолько, что я боялся задохнуться. И напоминал себе не забыть при случае сунуть камешек в рот, чтобы пососать, но потом вспомнил про родник около нашего дома, как здорово было сидеть там, слушать журчание воды и глазеть на реку. Сразу стало легче.
Стемнело, мы остановились у какой-то грязной лужи, индейцы нарвали несколько охапок травы, набросали ее поверх грязи, потом по очереди, приникая губами, сделали по паре глотков. Мы с братом упали лицами в мокрую траву и напились до отвала. На вкус вода отдавала лягушками и пахла так, словно в ней валялись животные, но нам было безразлично. Напившись,
Они что-то задумали. Сменив лошадей, куда-то исчезли, оставив нас с ремудой.
— Мы проскакали, наверное, сто миль. Добрались, поди, до Сан-Сабы.
— Как думаешь, они разрешат мне еще попить?
— Конечно, — успокоил я брата.
Он опять уткнулся лицом в лужу. Я тоже попытался, но запах был совершенно невыносим. А Мартин все пил и пил. Сидеть было больно даже в мягкой грязи. Пройдет, должно быть, несколько недель, прежде чем раны заживут. Мы прижались теснее друг к другу. Я почувствовал дурной запах и понял, что брат опять обгадился.
— Не могу сдержаться, — извинился он.
— Все нормально.
— Впрочем, это неважно.
— Мы просто должны терпеть, это не так уж сложно.
— А что потом? Что будет, когда мы доберемся туда, куда они нас волокут?
Я промолчал.
— Не хочу этого знать, — заявил он.
Я попытался его успокоить:
— Но были же Джон Таннер, Чарлз Джонстон [20] , ты сам читал все эти книжки.
— Я не из тех, кто может прожить на древесной коре и крыжовнике…
20
Известная история похищения индейцами группы молодых людей в 1790 г. Записанный братом Чарлза рассказ, своеобразная энциклопедия индейской жизни, был опубликован в 1827 году и быстро стал бестселлером.
— Зато станешь легендой. Поедешь в Бостон и расскажешь своему приятелю Эмерсону, что ты настоящий мужчина, а не какой-нибудь там педерастичный поэт.
Он промолчал.
— Ты должен постараться, — продолжал убеждать я. — Ты рискуешь своим скальпом всякий раз, когда раздражаешь их.
— Я делаю все что могу.
— Это неправда.
— Что ж, я рад, что ты так хорошо все понимаешь.
И он вновь разрыдался. А потом просто захрапел. Я ужасно разозлился, потому что он вел себя как простой лентяй. Нас кормили наравне со всеми, и верхом мы скакали не дольше, чем сами индейцы; нам двоим досталось гораздо больше воды, чем им всем вместе, и еще неизвестно, как давно они в пути. Существует правило, которое мой брат не хотел признавать: если один человек может это сделать, значит, можешь и ты. Так всегда говорил отец.
Разбудили нас пощечинами, в кромешной тьме пристроили верхом, привязали. Далеко впереди мерцал яркий огонек, я догадался, что это горящая ферма. Удивительно, что белые забрались так далеко, но земли тут такие богатые, что я понимал, почему они рискнули. Подскакали несколько воинов, они, похоже, были довольны, что мальчишки притащили нас сюда.
В темноте я разглядел, что наша ремуда пополнилась примерно дюжиной лошадей. И еще двумя пленниками. Судя
К восходу мы проскакали еще полсотни миль, дважды сменив лошадей. Немки ревели всю ночь. Когда рассвело, мы поднялись на месу [21] оглядеть окрестности. Впереди открывались огромные пространства — холмы, холмы до горизонта.
Немки были голыми, как и мы. Одной лет семнадцать-восемнадцать, вторая чуть старше, и обе, несмотря на покрывавшую их кровь и грязь, в расцвете своей женской красоты. Чем дольше я на них смотрел, тем больше ненавидел и надеялся, что индейцы еще будут измываться над ними, а я смогу поглазеть.
21
Холм с плоской вершиной, столовая гора от испанского mesa (стол).
— Ненавижу этих голландок, — сказал брат. — Надеюсь, индейцы отымеют их как следует.
— Я тоже.
— Смотрю, ты неплохо держишься.
— Потому что я не сваливаюсь с лошади.
За ночь мы дважды останавливались, и индейцы всякий раз затягивали потуже ремни, державшие Мартина.
— Я пытался вцепиться ногами, но получается плохо.
— Уверен, маме приятно было бы это услышать.
— Ты станешь отличным маленьким индейцем, Илай. Жаль, что я этого не увижу.
Отвечать я не стал.
— Ты же понимаешь, я не стрелял, потому что боялся за маму и Лиззи.
— Ты просто окоченел от страха.
— Они все равно убили бы маму, это ясно, но Лиззи забрали бы вместе с нами. Но она была ранена, только поэтому…
— Заткнись, — не выдержал я.
— Ты не должен был видеть, что они с ней делали.
Он выглядел так же, как всегда: чуть косящие глаза, тонкие губы. Это человек, которого я знал давным-давно.
Чуть погодя он попросил прощения.
Индейцы делили вяленое мясо, отобранное у поселенцев. Одна из немок спросила, не знаю ли я, куда нас везут. Я сделал вид, что не понимаю. Она сообразила, что с Мартином лучше не заговаривать.
На следующий день пространство вокруг нас словно бы вытянулось в длину. Мы двигались по каньону миль в десять шириной, стены из красного камня вздымались на тысячу футов. Из деревьев здесь росли только вязы и тополя, а один раз я заметил драцену, торчащую из песка, — точную копию той, что росла у нашего дома. В каждом ручье попадались удивительные окаменелости: моллюски размером с колесо телеги, рога и кости громадных созданий, гораздо большего размера, чем у любых ныне живущих животных.
Тошавей сказал мне по-испански, что в конце каньона полно бизонов. Он восхищался всем вокруг. С ветвей кедров и мескитовых деревьев свисали длинные пучки черной шерсти: бизоны прятались здесь от зноя.
Индейцы, кажется, вообще не нуждались ни в отдыхе, ни в еде, но постепенно безумная скачка все же замедлилась. Рот мой наполнился слюной. В ручьях, мимо которых мы скакали, плескалась рыба — лови сколько хочешь: сом, угорь, сарган, большеротый буффало. Оленям и антилопам я потерял счет. Коричневый гризли — огромный, я в жизни такого не видел — нежился на солнышке. Прозрачные родники били из скал, образуя озерца у подножия.