Сын
Шрифт:
— Я могу немножко пошевелить руками, — сообщил я брату.
— Зачем?
— Мы должны быть готовы.
Он промолчал.
— Пить хочешь?
— Конечно, хочу.
Огонь уже бушевал вовсю; мох, которым поросли ветви над нами, задымился. Копоть от сожженного имущества оседала на наших лицах и волосах, в темноте метались искры. Брат весь был засыпан пеплом, как труп давным-давно умершего человека. Я вспомнил лица матери и сестры, когда они сидели рядышком на кровати.
При свете костра индейцы рассматривали отцовские инструменты, а я запоминал все, что они взяли: подковы, молотки, гвозди, обода для бочек, пилу, топор и колун, револьвер, тесло и рубанок; удила, уздечки, седла и стремена; ружье моего брата. Мой «ягербуш» для них оказался
Нашу одежду швырнули в костер вместе со всем остальным, а нас нагишом погнали за ворота, прямо в поле, к большой ремуде [15] из индейских пони вперемешку с крупными американскими лошадьми. Индейцы, не обращая на нас внимания, о чем-то лопотали между собой — все умс да угс, это вообще не язык. Было там, конечно, несколько слов, похожих на испанские, да еще одно слово, которое они нам постоянно повторяли, — таибо, таибо то, таибо это. Еще не рассвело, мы были босиком, и я старался не наступить на колючку и чтобы мне не отдавили ногу переминавшиеся в темноте лошади. Все-таки делать хоть что-то было легче, но потом я напомнил себе, что это все равно не имеет смысла.
15
Табун лошадей (исп.).
Нас взгромоздили на лошадей и крепко привязали к их спинам, руки связали впереди. Могло быть хуже, иногда индейцы возили пленных поперек седла, как мешки с мукой. Мой пони все время дергался, ему не нравилось, как я пахну.
Лошади фыркали, топали, индейцы перекрикивались в темноте, и тут мой братец разрыдался, а я жутко разозлился, что он ревет перед индейцами. А потом я и сам заревел. Проехали наше нижнее пастбище — три месяца мы выкорчевывали здесь пни и кустарник — и ореховую рощу, которую я присмотрел для себя. Я подумал о людях, которые выжили нас из Бастропа, называли мою мать черномазой и отсудили наш участок. Когда я убью всех индейцев, вернусь и убью всех новых поселенцев; я сожгу их город до основания. Сначала я надеялся, что появится отец, а потом мне стало стыдно за эти надежды.
Мы перешли на рысь, и высокая трава хлестала по голым ногам. Лошади вытянулись в цепочку, индейцы один за другим исчезали в темноте леса, а потом и мой пони скрылся во мраке.
Грейп-Крик мы пересекли в единственном месте, где не надо было прыгать, перебрались через болотце, о котором я и не подозревал, а у подножия Кедровой горы перешли на галоп. Белыми пятнами по склону рассыпались наши коровы. Мы двигались по дну длинной лощины, то выезжая на открытое пространство, то скрываясь в тени деревьев, из тьмы на свет и обратно во тьму. Индейцы, полагаясь на чутье лошадей, пустили их вперед. Я присматривал за братом. Всадники, скакавшие позади нас, ловко объезжали все препятствия, будто сама темнота ночи вела их.
Мой пони ни разу не споткнулся и не запыхался, несмотря на темноту и кочки под ногами. Мы приближались к подножию Горбатой горы, границе известных мне земель. Можно было свернуть в лес и попробовать ускакать, но я сомневался, что справлюсь, а уж у моего брата точно не было шансов уцелеть в одиночку. Выше по склону я заметил небольшой
Через пару часов сменили лошадей. Ноги и ягодицы у меня были в ссадинах, а лицо, грудь и руки исхлестаны ветками. Брату досталось еще больше, у него все тело было покрыто коркой из крови и грязи. Но нас пристроили верхом, как прежде, и мы помчались дальше в том же сумасшедшем темпе. Появилась река, должно быть Льяно. Невероятно, что мы забрались уже так далеко.
— Это то, о чем я думаю? — простонал брат.
Я молча кивнул.
— Нам конец, — продолжал он. — Целый день пути.
Потом мы уткнулись еще в одну реку, на этот раз, наверное, Колорадо, после чего опять меняли лошадей. Судя по запаху, мой брат обделался. Когда меня поставили на землю, я присел, вытянув связанные руки перед собой, и помочился, прямо между лошадей. Ноги сводило судорогой, я едва держался на корточках. Какой-то индеец пнул меня, но я не собирался ехать дальше в собственных испражнениях, поэтому не реагировал, пока не закончил свои дела. Потом они просто подняли меня за волосы. Казалось, ниже пояса у меня уже не осталось ни клочка кожи. Меня пристроили на пони: индейцы не доверяли лошадям белых.
Перед рассветом мы остановились в третий раз, в глубоком каньоне на берегу реки. Кажется, это была все та же Колорадо, но никакая армия сюда не добралась бы. Солнце еще не взошло, но уже можно было различать цвета. Индейцы чего-то ждали. Они напились из реки и теперь потягивались, разминая затекшие спины, перекладывали что-то в седельных сумах. Я впервые увидел их при свете.
У них были луки, колчаны и копья, короткоствольные мушкеты, томагавки и большие ножи, лица их были размалеваны стрелками и дурацкими солнышками, кожа совсем гладкая, даже брови сбриты. А прически как у голландских девочек — две длинные косы по сторонам, но в них вплетены медные, серебряные и разноцветные бусины.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал брат.
— Они похожи на шлюх, — буркнул я, хотя на самом деле так не думал.
— Скорее на актеров из театра. — И добавил: — Не втягивай нас в новые неприятности.
Потом коренастый воин подошел и, подталкивая копьем, отогнал нас подальше друг от друга. На спине у него остались засохшие кровавые отпечатки ладоней, а на штанах впереди большое пятно. То, что я принял за куски бычьей кожи, свисавшие с его пояса, оказалось человеческими скальпами. Я отвернулся и уставился на реку.
Впереди виднелась небольшая площадка, откуда, наверное, открывался неплохой обзор; позади индейцы прогуливали лошадей по траве вдоль реки. Они о чем-то поспорили, а потом большинство отправилось к той обзорной площадке. Один из них вел в поводу лошадь, к которой было приторочено тело воина, в которого я стрелял. Я не знал, что он умер, по спине пробежал холодок. Брат побрел к реке. Двое из индейцев, охранявших нас, приподняли было топоры, но, когда я открыл глаза, брат все еще оставался целехонек — он плескался в реке, смывая с себя собственное дерьмо. Индейцы разглядывали его бледную щуплую фигуру, чахлую грудь, впалую от чтения книжек.
Отмывшись, он вернулся на берег и уселся рядом со мной.
— Надеюсь, чистая задница стоила того, что тебя чуть не пристрелили.
Он ободряюще похлопал меня по ноге.
— Я хочу, чтобы ты знал, что случилось прошлой ночью.
Я не хотел знать больше того, что уже знал, но не смог возразить ему и просто молчал.
— Мама, конечно, такого не ждала, но, думаю, они не собирались убивать Лиззи. Когда они увидели, что она ранена, очень внимательно осмотрели рану, даже соорудили что-то вроде факела, чтобы их старший оценил положение. Должно быть, дело было совсем плохо, потому что они отошли в сторону и о чем-то совещались, а потом вернулись, раздели ее донага и изнасиловали. — Он смотрел вверх по течению реки, где индейцы взбирались по стене каньона. — Лиззи, Лиззи, Лиззи.