Сын

Майер Филипп

— Он настоящий?

— Разумеется, — удивилась Джинни.

Мужчина посмотрел куда-то ей за спину, на улицу, наверное решил, что ее там кто-нибудь ждет. И вдруг сунул ожерелье в рот, будто собирался его съесть. Но только потер каждую жемчужину о передние зубы. Потом осмотрел их через лупу.

— Вас сюда прислал полисмен?

— Нет.

— Я интересуюсь, зачем вы принесли мне эту вещь.

— Увидела вашу вывеску, — недоуменно пожала плечами Джинни.

— Это ваше, что вы хотите продать?

— Да.

Он внимательно посмотрел на нее, но больше ничего

не сказал.

— А что это у вас за шапочка? — спросила она, стараясь быть вежливой.

Он пробормотал что-то вроде кичпа.

— Я иудей. К сожалению, плохой, работаю в Шабат. Не волнуйтесь, я не ем детей. Но и купить ваш жемчуг тоже не могу.

— У меня нет денег. Банки закрыты, а мне нужно ехать домой, к родным.

— Мне очень жаль.

Некоторое время оба молчали, потом мужчина заговорил:

— Пойду разбужу своего брата. Но он лишь повторит вам мои слова.

Из задней комнаты вышел еще один мужчина, гораздо приличнее одетый. Он тоже попробовал жемчуг на зуб, изучил через лупу под очень яркой лампой и, наконец, при помощи устройства, похожего на микроскоп.

— Этот жемчуг стоит несколько тысяч долларов…

— Двадцать, — уточнила Джинни.

— Восемь. В удачный день, у идеального покупателя.

— Мне это подходит.

Он улыбнулся:

— Я не могу купить у вас ожерелье. Вы слишком молоды. Простите.

Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Захотелось выхватить у него ожерелье и бежать отсюда, но она заставила себя остаться на месте, чтобы спекулянты увидели, как она плачет.

— Вы слишком молоды, — повторил он.

— Это неважно, я не уйду.

Мужчины переглянулись и принялись что-то бурно обсуждать на непонятном языке. Наконец тот, что был лучше одет, предложил:

— Мы дадим вам пятьсот долларов. Я бы рад предложить больше, но не могу.

— Согласна на тысячу, — сквозь слезы проговорила она.

Вечером она села в поезд до Балтимора. Спустя четыре дня бабушка встретила ее в Сан-Антонио; ей она сказала, что ожерелье украли.

Джинни мало кому рассказывала эту историю, даже Хэнк не понимал ее глубокого смысла. Но на самом деле это был поворотный пункт ее жизни, а в некотором смысле и самый важный момент. Она вышла в большой мир и отступила, а Джонас, при всех своих неудачах, не сдался. Бывали времена, когда она представляла, как сложилась бы ее жизнь, останься она тогда на Севере. Стала бы чьей-нибудь женой, жила бы стабильно и комфортно, как Джонас. Но она не хотела стать такой, как он.

Зато у Джонаса четверо детей, которые его обожают, и дюжина внуков, а ее три особняка стоят пустые. Бессмысленные памятники. Труд всей ее жизни перейдет по наследству к внуку, с которым она едва знакома, — и тот, скорее всего, рухнет под непосильным грузом. Это несправедливо, подумала она, сдерживая рыдания.

Она огляделась. Сомнений не осталось — в комнате пахло газом.

Восемнадцать

Дневники Питера Маккаллоу

1

ноября 1915 года

Из Остина приехал Финеас. Мы теперь любимчики столицы — как же, прикончили девятнадцать своих соседей, да еще двое членов семьи ранены по ходу дела. Финеас поговаривает о должности помощника губернатора.

Гленн дома, но чувствует себя неважно. Они с моим братом долго беседовали о чем-то. Мальчики всегда любили Финеаса: им он представляется юной версией Полковника, вместилищем мужских достоинств. Я, разумеется, не стал делиться с ними своими подозрениями, хотя не уверен, что он оказал бы мне подобную любезность, сложись ситуация иначе, — наверняка вывел бы меня в поле да и пристрелил.

Как двое детенышей из одного помета могут оказаться такими разными?.. Отец, наверное, подозревает, что мама спуталась с каким-нибудь поэтом, нотариусом или иным сопливым очкариком, недомужчиной. Во мне всегда жили два человека: один — еще до маминой смерти, бесстрашный, как мои братья, а второй — после, похожий на сову, неподвижно застывшую на темной ветке при первых проблесках дневного света.

Как отец с Финеасом могли стоять против сотни мужчин и нимало не беспокоиться, о чем те думают? Я вот куска за обедом проглотить не в состоянии, не усомнившись, а не слишком ли много я болтаю или, напротив, чересчур молчалив; достаточно ли я пью или маловато; не громко ли стучу ножом и вилкой, не беспокою ли соседа по столу звяканьем стакана. Но, перелезая через ту стенку у Гарсия, я забыл о себе.

Я ухаживал за их могилой, забытой всеми остальными. В тот день, когда я уже сбежал, их всех зарыли в одной яме: мать, отца, дочерей, внуков, работников. Креста не поставили, да еще из-за твердого песчаника могила получилась неглубокой, мне пришлось натаскать сверху много камней и земли. Старик Педро, который посылал к своим вакерос священника после каждого выкидыша, который всегда оплачивал им обитые гробы и приличные христианские похороны. Я все еще помню дом прежним и заново переживаю шок, завидев обуглившиеся стены и птиц, свободно порхающих там, где должна быть крыша. Старое выдержанное дерево горело жарко. Внутри почти ничего не осталось, лишь гвозди, осколки стекла и металлические обломки. Всякий раз, глядя на руины, не могу до конца поверить, что это не мираж.

Наверное, поэтому я вечно разочарован — жду от мира добра, как глупый щенок. И терзаюсь каждый день, подобно Прометею.

Мы с Финеасом поехали взглянуть, что осталось от каса майор; он сказал, что уже переговорил с судьей Пулом о «налоговых проблемах» Гарсия. Я надеялся, что он осудит махинации крючкотворов, — тщетно. Он даже мне не доверял. Совсем как Полковник.

Видом дома Финеас был потрясен. Я спешился и отправился поклониться могиле, а он так и остался в седле. Должно быть, сообразил, куда я пошел, и не стал приставать с вопросами. В ручье я заметил брошенную кем-то собаку. Заарканил и вытянул ее на сушу.