Сыновья человека с каменным сердцем
Шрифт:
– Ого! – воскликнул Палвиц. – Quinterna! [161] Умер дядюшка из Бразилии! Друзья, обедаем нынче в ресторане Фронера. Будет шампанское и устрицы. Приходите к трем часам угощаю всех.
– Даже родную мать? – шепнул ему старый конторский служитель.
– Разумеется!
Захлопнув испещренные множеством цифр книги, Карл схватил шляпу и выбежал из помещения. Никто его не удерживал.
Однако Палвиц, вовсе не собирался потчевать своих коллег и свою мамашу шампанским и устрицами. Он помчался прямо домой, уложил чемодан и устремился затем на станцию железной дороги. В это время как раз уходил поезд, направляющийся в Триест. Палвиц, не задумываясь, сел в вагон и ни разу даже не оглянулся.
161
Главный выигрыш (лат.)
А одетая в Поношенное платье женщина ровно в два часа явилась на квартиру к сыну, но нашла ее запертой. Человек, у которого Карл снимал комнату, подал ей оставленную для нее визитную карточку. Вот что на ней было написано:
«Сударыня!
Я уезжаю в Америку. Надеюсь, вы туда за мной не потащитесь!
Адье!»
Карточка не была даже вложена в конверт.
Прочитав ее, несчастная женщина тут же у порога рухнула на землю. Душевное и физическое истощение надломили ее силы.
Последнее пристанище эта несчастная нашла в приюте Общественного призрения, организованном «венгерскими патриотками». Несколько самоотверженных женщин, перенесших немало невзгод, решили отплатить судьбе тем, что старались облегчить страдания других.
Мать Карла Палвица попала в это заведение.
Ее доставили сюда в беспамятстве, а когда она пришла в себя, ее начала бить лихорадка. Как раз в это-время в палате появились в сопровождении врача дежурные дамы-патронессы, совершавшие обход приюта.
Врач сообщил им, что вновь поступившая больная страдает тяжелым недугом. Болезнь ее – затяжного характера и может продлиться годы, а вакантного места за счет общего фонда для нее нет. Что с ней дальше делать, неизвестно. Видимо, придется перевезти ее в городскую лечебницу.
Одна из дам-патронесс отличалась благородной, гордой осанкой. Прекрасное, матово-бледное лицо этой женщины можно было бы назвать моложавым, если бы ее брови, ресницы и волосы не были подернуты серебром. Зато глаза еще и теперь были полны сияния, света и душевной доброты. В шестьдесят лет она являла собою подлинный идеал красоты.
При виде приближавшейся благородной женщины больная вспыхнула, на щеках ее зажглись два огненных пятна. Она узнала госпожу Барадлаи.
– Как зовут больную? – осведомилась у врача дама-патронесса.
Тот шепотом назвал имя. Удивленно вглядевшись в лицо больной, госпожа Барадлаи с сомнением покачала головой и сказала по-французски:
– Этого быть не может. Я очень хорошо знала ту даму. Она была необыкновенно красива.
Женщина, о которой это было сказано, понимала по-французски. Слова госпожи Барадлаи заставили ее побледнеть.
Значит, она до такой степени подурнела, что люди не узнают ее! Такой острой боли не могла бы ей причинить ни одна самая мучительная пытка.
Высокая седоволосая дама подошла к ее постели и, взяв ее за руку, с невыразимой кротостью спросила:
– Давно вы страдаете?
Женщина, к которой был обращен вопрос, не ответила. Только сомкнула веки, словно желая скрыть свою душу, чтобы в нее не проникла другая душа.
– Будьте спокойны, не тревожьтесь за свою судьбу.
Затем госпожа Барадлаи повернулась к врачу.
– Господин доктор! В память о сегодняшнем дне я учреждаю тут новую койку, и пусть за мой счет бедной страдалице будет предоставлен необходимый уход.
Доктор осведомился, почему госпожа считает для себя нынешний день знаменательным.
– В этот день я перенесла прах моего сына Енё с керепешского кладбища в семейную усыпальницу, – произнесла госпожа Барадлаи мягким, спокойным, проникновенным голосом.
– Енё? – удивленно переспросил врач. – Значит мученической смертью погиб не Эден?
– Произошла роковая путаница имен, и Енё поспешил явиться вместо Эдена. Он, самый любимый мой сын, принес себя в жертву ради семьи брата!
Слова о смерти сына уже не источали у нее слез. Теперь эта скорбь наполняла ее гордостью.
– От него осталась лишь горсточка праха да несколько опознанных нами платиновых пуговиц от рубашки, подтвердивших, что это действительно его прах. Тут же оказались и три свинцовые пули.
Госпожа Барадлаи показала одну из них. Она носила ее на черной цепочке на груди. Ее величавое лицо при этом просветлело. И она не плакала.
Зато другая женщина, та, это лежала на больничной койке, во время этого короткого разговора испытала все кошмары и муки ада. Значит, нет надежды, что хотя бы смерть принесет ей желанный отдых, что иной мир станет для нее тихим прибежищем. Даже беспредельное милосердие божие не в силах ей помочь. Потому что, если всевышний и отпустит ее грехи, она сама никогда не сможет простить себе все содеянное!
Седоволосая дама продолжала обход палат. А та, другая, осталась в теперешней своей келье, наедине с никогда не исчезающими призрачными видениями своей больной души.
Эпилог
С той эпохи великой борьбы прошло немало времени. Двадцать лет – пятая часть века, целая молодость!
Молодая поросль – эта весна, юность человечества. Каждая встреча с нею заставляет нас почувствовать то, с чем нам так трудно примириться, чему не хочется верить: что мы состарились.
В крепостном саду Буды пышно зеленеет трава. Она залита ярким солнцем. А на зеленой траве ребенок с улыбающимся личиком играет с белым ягненком. Он надевает венок из голубых и белых полевых цветов на белую шею ягненка.