Сыновья
Шрифт:
Анна Михайловна захлопотала в тот же вечер.
Ей очень хотелось, чтобы эти четыре дня сыновья провели дома, отдохнули, с матерью посидели, чтобы она успела покормить, полакомить их в последний раз. Так исстари велось. И она заикнулась об этом сыновьям.
— Вот еще новости! — фыркнул Михаил. — Ты еще вина ведро купи. Напьемся с Лешкой да подеремся… настоящие будем рекрута.
— Погулять можно и без водки. Не о том речь, — сурово двинула бровями Анна Михайловна. — Не грешно дома с матерью… лишний час провести.
— Некогда нам, мама, рассиживать дома, — мягко сказал Алексей, не поднимая опущенных глаз. — Мишке надо отчетность в порядок привести, сдать дела… А я в «Заветах Ильича» зябь закончу, обещал.
— Ну, как знаете, — обидчиво промолвила мать.
— Погулять мы успеем, не сомневайся, Михайловна, — переходя с гнева на милость, зубоскалил, по обыкновению, Михаил, подмигивая брату. — Свое возьмем и чужое, бог даст, прихватим… не прозеваем.
— Шляться вы мастера, знаю, — проворчала мать, роясь в сундуке.
Она старалась, как могла, ничем не выдавать своих чувств. И сыновья вели себя, будто ничего не случилось. В доме все шло по заведенному порядку, словно не было впереди рокового четверга. Правда, завтраки, обеды и ужины стали подлиннее, потому что Анна Михайловна готовила пропасть любимых сыновьями кушаний. За обедом, кроме обычных щей и жаркого, всегда оказывались и стопочка водки, и неизменные, точно в праздник, сдобники в масле, с вареньем, а вечером — обязательно яичница, молодая простокваша, пирог белый, — так что ребята волей-неволей засиживались за столом. Но, поужинав, они пропадали до полуночи, и мать видела их, по правде говоря, даже меньше, чем в обычное время.
Михаил в те короткие минуты, когда бывал дома, не выпускал из рук баяна. Прощаясь со своим стоголосым другом, он переиграл все песни, марши и танцы, какие знал.
— Возьми с собой, коли расстаться жалко. Чего жадничаешь? — сказала ему как-то мать.
— Зачем? — пожал плечами сын. — Гармонь везде найдется… Приеду в отпуск — тебе сыграю. Как там? «У меня, у молоды, четыре кручины…» — лукаво покосился он на мать и, заметив, как дрогнули у ней сухие губы, торопливо проговорил: — Ты, Михайловна, береги мой баян. Боже упаси, никому играть без меня не давай. И в сыром месте не держи — заржавеют голоса… А уж я теперь стану обучаться игре на воздушной гармошке, с двумя крылышками… Маленькая, а страсть ловкая, говорят, кувыркаться можно.
— Докувыркаешься… свернешь себе шею.
— Нет, уж, простите, я постараюсь кому-нибудь другому, враждюге, шейку погладить, — развел рябые мехи сын и так рявкнул на баяне, точно бомба в избе разорвалась.
— Ты бы хоть уши материны пожалел, — сказал Алексей, хмурясь, — тишиной побаловал на прощание.
— Пусть играет… Тишины у меня скоро будет хоть отбавляй, — вырвалось у Анны Михайловны.
Алексей исподлобья взглянул на мать, подошел к ней, словно хотел что сказать — и не решился. «Приласкать желает… стесняется», — подумала Анна Михайловна, и сладко ей стало до слез.
Она готовила сыновей в дальнюю дорогу.
Достала из сундука по две пары нового белья, припасла вафельные, купленные в Москве полотенца, кучу носовых платков, перчатки и шарфы, связанные прошлой зимой из отборной шерсти. Не пожалела на портянки самого лучшего домашнего холста, беленного на снегу, тонкого и прочного. Из сурового полотна сшила на чемоданы чехлы с красными каемочками и перламутровыми пуговицами, по-городскому, как она видела у дачников, приезжавших на лето в колхоз. Она не забыла положить ребятам в чемоданы по мочалке и куску душистого мыла, иголок, ниток, белых и черных, про запас. Даже сходила к почтальонше и купила им по пачке синих, с готовыми марками, конвертов, бумаги и по чернильному карандашу.
Потом Анна Михайловна принялась печь подорожники и ухитрилась насовать в чемоданы такую уйму всякой всячины, что чемоданы стали тяжеленные — не поднимешь. Сыновья запротестовали, и как мать ни уговаривала, ни упрашивала, повыкидали лишнее белье, платки, шарфы. Пуще всего досталось от ребят подорожникам. Тогда мать унесла все лишнее на кухню, а вечером, когда сыновья ушли, вернула тайком и шарфы, и платки, и провизию в чемоданы, защелкнула оба на замки, а ключи до поры до времени припрятала.
«Молодо — глупо, — рассудила она. — Чай, не пешком идти, на машине ехать… не отяготит. А на стороне все пригодится, все…»
В ночь на четверг мать не сомкнула глаз. Она таки порядком ухлопоталась за день, но сон бежал от нее. Анна Михайловна слышала, как после третьих петухов пришли с гулянки ребята, как они осторожно, не зажигая огня и стараясь не шуметь, разделись и, стоя у стола, впотьмах, выпили по стакану молока, пошептались, выпили по второму и пошли спать в прируб. Мать перебирала в памяти, все ли она припасла сыновьям на дорогу, не забыла ли чего… Хорошо бы им за плечи по котомочке приладить да положить в каждую добавочный десяток яиц, пирога, огурцов малосольных. Еще не поздно утром по парочке цыплят зажарить, и масла сливочного можно бы по лишнему куску запасти, и молока топленого, с пенками, как любит Миша, по бутылочке налить. Да не уговорить ребят. Какие там котомки, гляди, с чемоданами и то греха не оберешься. Ее беспокоили хромовые сапоги Михаила. Форсун, он любит носить обувь по ножке, в обтяжку, вот и дощеголялся — мозоли навскакивали, морщится, а терпит. Каково ему в дороге-то будет? У Леши, кажись, на пиджаке верхняя пуговица еле держится или у Мишки, баловника? Все равно, не забыть пришить, оторвется дорогой — неловко.
Ей запала в голову совершенно нелепая, прямо-таки сумасшедшая мысль: вдруг завтра и не четверг вовсе, а среда, она могла ошибиться, ведь в численник не поглядела. Она гнала эту глупую, невозможную мысль, но втемяшилось — что хочешь делай. И так ее это взволновало, растревожило, что она, не утерпев, встала, будто на часы взглянуть, чиркнула спичкой и, словно невзначай, покосилась на календарь. Конечно, был четверг, она так и знала, и опять легла, и теперь уже ни о чем не могла думать. В избе было темным-темно и нестерпимо тихо. «Как в могиле», — подумалось Анне Михайловне. Стало страшно. Она вскочила, кинула на плечи шубу, отыскала ощупью на печи валенки и пошла во двор.
Корова встретила ее, по обыкновению, протяжным вздохом. Над головой, на перекладе завозились куры. Петух, встрепенувшись, торопливо захлопал крыльями и прокричал оглушительно.
— Ишь тебя раздирает… проспал, что ли? — проворчала Анна Михайловна.
Молодые петушки, давясь, попробовали в разноголосицу подтянуть старику, но у них ничего не вышло, и они замолчали.
Анна Михайловна подбросила корове охапку клевера и, возвращаясь сенями, остановилась на минутку около прируба. Дыхание сыновей не было слышно, и матери пришла в голову теперь еще более страшная мысль, что ребят нет, что они, не попрощавшись, ушли ночью на станцию.