Сыновья
Шрифт:
В конце сентября произошло событие, которого мать с некоторых пор ждала с трепетом, мучилась, горевала и, главное, не знала, как ей поступить.
В тот день на утре пал туман. Белый и плотный, как вата, окутал он село, схоронил поля, крутые увалы, речку, завесил, словно полотном, далекие леса.
Часу в шестом мгла поредела. Туман таял, и медленно, словно на фотопластинке, проявлялись предметы: вначале ближние — высокие избы, каменная двухэтажная школа с цветочными клумбами, лавочками и палисадом, мраморный памятник на площади, телеги у магазина, колодец; потом дальние — приземистая овчарня, литые, как из воска, скирды ржи и пшеницы, длинная из свежих, розовых бревен конюшня, амбары и навесы с сельскохозяйственными машинами, церковь, и, наконец, отчетливо стали видны поля, привольно разбежавшиеся по увалам, огромные стога клевера, раскиданные там и сям, как шапки сказочных богатырей, крохотные шалашики льна, поднятого в низине со стлищ [7] , березняк, калина и осинник на болоте.
7
Стлище— луг, где стелют лен.
Светлела и раздвигалась молочно-голубая даль. Проглянуло позднее солнце. Вспыхнули пламенем гроздья на рябине, и вся окрестность вдруг засверкала в лучах солнца золотом и багрянцем осени. В прозрачном, потеплевшем воздухе пронеслась легкая заблудившаяся паутинка.
И все ожило вокруг. Громко и весело загремела на току молотилка. Из соседних колхозов потянулись на станцию грузные возы с картофелем, льнотрестой, хлебом. Затрещали дрозды на огненной рябине. Точно седое облако, проплыло на выгон стадо романовских овец. Следом за ними черной тучей прошли коровы и нетели, предводительствуемые красивым быком Веселым. Из конюшни вывели на прогулку коней. Гнедой поджарый жеребец Голубчик, по обыкновению, поднялся на дыбы, и конюх повис на узде.
— Ба-алуй! — сердито прикрикнул он, сдерживая жеребца.
Проводив за околицу корову и телку, Анна Михайловна пошла обратно, как всегда, гумнами, знакомой тропой. Она распахнула полушубок, приспустила на плечи теплый платок, так что обнажились волосы, поделенные прямым пробором на два тугих белых повесма, и шла, щуря глаза то на солнце, то на седую от росы тропу.
Из-за конюшни, приближаясь, донеслись смех и девичьи голоса. Идя навстречу этим голосам, Анна Михайловна невольно прислушивалась.
— А я и не скрываюсь, — звонко говорила Настя Семенова. — Люблю Мишку! Он такой смешной. С ним весело… Вот в армию пойдет, будет летчиком.
— Еще неизвестно, кто пойдет… Может, Леня в танкисты. Да, да! — разговаривали и смеялись девушки.
— Анна Михайловна Леню больше любит. Дома оставит, — не сдавалась Настя.
— Кого любит, того и пошлет, — долетел тихий, обиженный голос, и Анна Михайловна нахмурилась.
— Оставит!
— Пошлет!
— Да тебе, Лизка, не все равно? A-а, попалась!.. Попрошу Анну Михайловну за Мишу, — проговорила Настя и торжествующе засмеялась.
— Тихо, снохи, свекровь слышит! — зашикали девушки.
Они почтительно уступили дорогу, хором поздоровались. И, как всегда, как-то по-особенному выделился приятный голос звеньевой. Стройная, несмотря на свой небольшой рост, чисто одетая, Настя прямо и весело смотрела в глаза Анне Михайловне, и та на особицу ласково кивнула ей, по обыкновению подумав, что вот и она сама в молодости была такая же хлопотунья, круглая и опрятная и что у Мишки губа не дура, ладная из них выйдет пара.
— Поглядите, Анна Михайловна, кажется, улежался лен. Поднимать идем. — Настя проворно вынула маленькой загорелой рукой из-за пазухи пучок тресты. — Никак не привыкну соломку на глаз определять, — призналась она.
— Ну, хитрость не большая.
Очень довольная, что Настя обратилась за советом к ней, старой и опытной мастерице льна, Анна Михайловна медленно отделила от пучка несколько светло-коричневых длинных стеблей, помяла их пальцами, осторожно и тщательно сдула с ладони костру, и тончайшие серебристые нити мягкими кудрями опутали ее натруженную, в узловатых синих венах руку.
— Как пух… Вот он, миленочек! — воскликнула Настя, заглядывая в руки Анне Михайловне.
Девушки обступили Анну Михайловну, радостно рассматривая шелковую паутину волокна, будто сроду его не видали. Конечно, они хитрили, воструши, поди раз десять украдкой делали эту немудрую пробу, и вовсе не нужен им был сейчас совет старухи, просто хотелось немножко похвастаться перед матерью двоих сыновей. Анне Михайловне это было приятно, она понимала девчат.
— Ой, волокнистый!
— Восемнадцатым номером пойдет.
— Сказа-а-ла! Двадцать четвертым, — щебетали девушки, толкаясь.
Одна Лизутка Гущина не трогалась с места. Высокая, тонкая, стриженая, она стояла за подругами, потупившись и обжигаясь румянцем.
«Скрытница… — подумала, как всегда, Анна Михайловна, косясь исподлобья. — Головы не поднимет, словечка от нее не услышишь, гордыни… И что в ней выискал Леня хорошего? Тощая, ровно неделю есть не давали, прости господи… Связал их нечистый дух веревочкой».
Она подумала еще о том, что тревожило ее, о чем спорили сейчас девушки, и ей стало нехорошо.
— Ничего ленок, подходящий, — скупо похвалила она.
Девушки разочарованно переглянулись. У Насти даже задрожали пухлые губы от такой незаслуженной обиды.
Анне Михайловне стало совестно за свое раздражение. И она сказала то, что хотелось слышать звену:
— Стахановский лен, за версту видно. Гляди, потянет двадцать восьмым номером.
Щурясь, она посмотрела волокно на свет, попробовала на разрыв.
— В самый аккурат, девоньки. Поднимайте… Да послушайте меня, старую, не вяжите зараз в снопы, пусть его ветром обдует… Ужо, после печки, я вам пособлю.
— Спасибо, Анна Михайловна, так и сделаем, — Настя поклонилась. — Да вы не беспокойтесь, мы управимся.
— Ну-ну… — усмехнулась Анна Михайловна и пошла было своей дорогой, но звеньевая тотчас же нагнала ее, зашептала застенчиво в спину:
— Анна Михайловна, что я скажу… Миша с Леней сегодня на призыв… идут?