Сыщица начала века
Шрифт:
Двор был пуст, только около одного подъезда со скучающим видом переминался с ноги на ногу какой-то мужик в длинном черном пальто и низко надвинутой на лоб черной кожаной кепке.
– Квартира тридцать, – заглянула Света в блокнот. – По-моему, нам к среднему подъезду, как раз где дяденька стоит. Ага, выходим. Ну ладно, Пак, не скучай, мы скоро вернемся.
…Как бы не так…
Они подошли в подъезду. Мужчина отвернулся, закуривая.
Вошли. Внутри темнота.
Но за спиной промелькнул луч света, хлопнула дверь – видимо, кто-то зашел в подъезд вслед за ними.
Алена полуобернулась было, как вдруг что-то твердое, холодное уткнулось в ее шею.
– Не оборачиваться, – проговорил сдавленный голос. – Иначе стреляю.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
Смольников вдруг начинает громко стонать. Я прихожу в ужас! А вдруг он так раздражит наших палачей, что его убьют немедленно? Я делаю сильный рывок и отталкиваю Красильщикова. Судя по звукам, мне повезло: он не удержался на ногах. Эти выигранные секунды для меня много значат! Я вскидываю руки, связанные спереди, хватаясь за эти невыносимые платки, которым и замотано мое лицо. Прежде всего освободить рот…
Удалось! Но губы мои онемели, я не сразу могу справиться с ними, а Красильщиков уже вскочил, уже снова схватил меня…
– Остановитесь! – невнятно выкрикиваю я. – Если вы убьете нас, это уже вам не поможет! Вас ничто не спасет, потому что из прокуратуры отправлен телеграфный запрос в Минск, на место вашего прежнего жительства!
Красильщиков тихо чертыхнулся и ослабил хватку.
– Что? – рявкнул Вильбушевич.
– Что слышите! – кричу я, пытаясь освободиться от второго платка. – Вы на примете у полиции, наша гибель только осложнит ваше положение. Вам надо о том, как с властями поладить, думать, а не новые убийства замышлять, к тому же убийства должностных лиц…
– Погодите, я помогу вам, Елизавета Васильевна, – слышу я рядом негромкий голос Лешковского и в ту же минуту чувствую сквозь платок его пальцы. Они ледяные, словно у мертвеца! Меня трясет, пока он распутывает платок на моих глазах и снимает все эти тряпки с лица. Сразу становится легче дышать, я с ненавистью взглядываю на Лешковского – и невольно отшатываюсь.
Сейчас, в этой комнате, полной сумеречных теней, он кажется куда моложе, чем я его запомнила по первой встрече. И до изумления, обезоруживающе похож на портрет того падшего ангела…
– Слушаю вас, Елизавета Васильевна, – произносит он очень вежливо. – Итак, вы говорите, будто…
Прежде чем ответить, я оглядываюсь. О господи! Смольников сидит в углу, опустив лицо в колени, безвольно вытянув вперед связанные руки. Его голова непокрыта – я вижу растрепанные черные волосы, которые кудрявятся на его затылке и на шее.
У меня начинает странно щемить сердце. Такого я никогда не испытывала. Почему? Что это значит?
Но сейчас мне некогда исследовать природу моих чувств. Я должна бороться за жизнь. За свою жизнь и жизнь Георгия…
– Итак, я жду! – торопит меня Лешковский.
Я отворачиваюсь от Смольникова и смотрю в лицо нашего врага.
– Нам известно, что вы все: и вы с сестрой, и господин Вильбушевич, и убитый Сергиенко – несколько лет назад жили в Минске, – быстро говорю я, вытянув вперед руки, уверенная, что Лешковский развяжет их, однако он не обращает на них никакого внимания, и я опускаю их, чтобы не стоять перед ним, словно попрошайка. – Вчера в Минск послан телеграфный запрос, ответ на который придет нынче ночью или завтра утром. И если удастся установить, что корни случившегося тянутся еще к тем временам, что у вас были давние причины расправиться с Сергиенко, то вы все будете немедленно арестованы.
– Отчего же все? – пожимает плечами Лешковский, неотрывно глядя в мои глаза. – Какая связь между, к примеру говоря, мной – и каким-то Сергиенко? А Красильщиков? А Вильбушевич?
Я ужасно зла на то, что руки остаются связанными: у меня затекли кисти, поэтому ляпаю, не подумав:
– Насчет Виллима Яновича-то все ясно… вы клееночку на кухне когда сменили, сударь?
Он даже пошатнулся!
– Да, – произнес после небольшой паузы. – Не зря всполошилась Дарьюшка. Эта дама избыточно востра.
– Не волнуйтесь, – хладнокровно говорит Лешковский. – Свои наблюдения Елизавета Васильевна всяко не успела никому поведать. Только мы являемся свидетелями ее откровенности. Вы вполне можете немедленно поехать домой и новую клеенку убрать, а положить любую другую, бывшую в употреблении. Возьмите хоть у меня или у Красильщикова. Пусть кто-нибудь докажет, что…
– Да не так это и трудно, – бросаю я, злясь на свою неуместную болтливость, но уже не в силах угомониться: так мне хочется хоть в чем-то одержать верх над этими убийцами. – Нужно только спросить у Маши, горничной Евлалии Романовны, какая у вас клеенка была. Горничные на такие вещи приметливы!
– Вы опять же забываете, что наблюдений и подозрений своих никому передать не можете, – уточняет Лешковский. – Они так и канут в Лету… вместе с вами.
А, так ты решил меня еще и напугать?
– Вы в самом деле так думаете? Неужели не в силах уразуметь, что исчезновение двух работников правоохранительных органов, которые нарочно отправились выведать кое-что о подозреваемом в убийстве, но канули после этого… в Лету, немедленно вызовет страшные подозрения? Искать будут в первую очередь у Вильбушевича, а потом и здесь. Они увидят то же, что видела я, сделают те же выводы, которые сделала я. И окажись вы хоть семи пядей во лбу…
– Вы это в том смысле, что спрятать трупы не сможем? Да ну, бросьте. Кстати, Красильщиков прав. Пачкать руки в крови не стоит. Вы все сделаете сами – якобы по собственной воле!
– Интересно, каким образом вы нас заставите это сделать? – храбрюсь я, хотя у меня поджилки трясутся.
– Уверяю вас, что способы есть. Вы же слышали намек Красильщикова. Можете поверить, что…
Я не успеваю договорить.
– Довольно, Евгений Юрьевич! – раздается голос, в котором… в котором я даже не сразу узнаю голос Смольникова!