Сжигая за собой мосты
Шрифт:
– Зачем вы соврали?
– Ну, это просто. Хотел избавить твою бабушку от возможных неприятностей. Мы поссорились, но я любил ее и… Через год мы все-таки помирились, еще пару раз я пытался начать с ней разговор об этом, но всякий раз она поспешно меняла тему. Мне стало ясно: объяснять что-либо она не намерена, пришлось с этим смириться. Ко мне она больше не обращалась, предпочла иметь дело с моим сыном.
– Вы уверены, что он тоже для нее что-то продавал?
– Уверен. Но оба об этом помалкивали. У них, конечно, была причина.
– Подождите, если я правильно поняла
– Именно так. И свое собственное происхождение она тщательно скрывала.
– Свое происхождение? Геннадий Сергеевич, но вы ведь не думаете, что моя бабуля та самая Анна?
Признаться, мысль о том, что бабка может быть еврейкой, избежавшей уничтожения в вильнюсском гетто, не укладывалась в моей голове. У нее были светлые волосы, голубые глаза. – Тут я призадумалась, вовремя вспомнив школьного друга Милю Зильбермана, зеленоглазого блондина. Уманский в ответ на мой вопрос пожал плечами.
– Но какой смысл ей было это скрывать? – хмуро спросила я.
– Причин может быть несколько, – вновь пожал плечами Уманский. – Того, что она дочь богатого ювелира да еще находилась в оккупации, было вполне достаточно, чтобы после войны оказаться в лагере. Я уж не говорю о женихе-эсэсовце. То, что он бывший жених, вряд ли бы произвело впечатление на судей.
– Допустим, но… когда вы получили это письмо?
– Десять лет назад, за четыре года до смерти твоей бабушки.
– Вот-вот, в тот момент ничто не мешало ей сказать правду, и эти люди… это ведь ее близкие родственники, вполне могла общаться с ними и даже съездить к ним в гости в Израиль. Разве нет?
– Не берусь судить о том, какие чувства она испытывала. В любом случае у нее была некая тайна, которую очень хотел разгадать твой отец.
– Отец? – растерялась я. – Вы же сказали, что он ничего не знал об этих деньгах?
– По крайней мере, я ему о них не говорил. Но его очень интересовало все, что касалось жизни его матери во время войны. И о том, что у нее были ценности, он, конечно, знал. Ведь она дважды давала ему крупные суммы денег. Я считал, что она должна как-то объяснить ему это, однако после ее смерти выяснилось: ничего она ему не объясняла, и он пришел с вопросами ко мне. – А вы?
– Рассказал ему о колье. Она не просила держать это в тайне, оттого я и рассказал.
– Он видел это письмо? Уманский кивнул.
– Дело в том, что после ее смерти твой отец нашел в ее бумагах пачку писем. Единственное, что могло пролить свет на ее прошлое. Пачку писем на немецком языке, подписанную именем Ральф. Он не мог понять, откуда они у нее, раньше он их никогда не видел. Думаю, это навело его на мысль, что у матери были тайны. Добавь некоторые странности и нестыковки в ее биографии. Вполне достаточно, чтобы вообразить бог знает что. Я рассказал ему то, что счел возможным. О том, что она трижды обращалась ко мне с просьбой продать драгоценности. Но о ее делах с моим сыном я умолчал. Впрочем, если бы даже Саша что-то узнал об этом, вряд ли мой сын стал бы просвещать его на сей счет.
– Так что его интересовало: деньги или тайна матери?
– Разве одно не проистекает из другого? – усмехнулся Уманский. – У твоего отца были финансовые проблемы, и он надеялся их решить.
– Допустим, он пытался прояснить некие факты ее биографии, – нахмурилась я и тут же подумала о внезапном желании отца посещать курсы немецкого и о таинственной папке. – Допустим даже, – упрямо продолжала я, – эти тайны были, но…
– Что «но»? – вздохнул Уманский.
– Я отказываюсь верить, что бабушка жила под чужим именем. Столько лет… это невозможно. И почему так упорно хранила свою тайну?
– Потому что тайна могла быть такого свойства, что о ней следовало молчать и шестьдесят лет спустя.
– Чепуха. Не из-за этого же его убили? – Я произнесла эти слова и сразу же пожалела о сказанном.
– Тебе ведь это пришло в голову? – вздохнул Уманский.
– Невероятно, – тряхнув головой, сказала я.
– Возможно, все дело в этом Ральфе Вернере, – заметил Уманский.
– В офицере-эсэсовце? Да ему сейчас должно быть за девяносто, он давно умер, если не погиб в войну.
– Отца он очень интересовал. Возможно, он наводил о нем справки. На похоронах ты мне сказала, что отец встречался с каким-то стариком в Венеции?
– Да, но при чем здесь…
– После войны многие нацистские преступники смогли покинуть Европу, существовала даже тайная организация, которая помогала им.
Мне опять сделалось не по себе, потому что я вспомнила свастику на иссохшей руке старика-итальянца.
– Твой отец в своем желании что-то узнать мог зайти слишком далеко, с точки зрения некоторых людей.
– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. – Столько лет прошло. Кому все это нужно?
– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитают хранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политический деятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповский палач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь были люди, активно помогавшие им избежать наказания.
– И к ним имела отношение моя бабка?
– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такой возможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелала открыть даже перед смертью.
– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу из Израиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?
– Обращался. Уже после похорон твоей бабушки. Он ответил, что весь семейный архив утерян, что совсем неудивительно. К тому моменту его отец скончался, и мой друг мог дать лишь приблизительное описание своей двоюродной сестры, такой, какой он ее запомнил. Высокая, пепельные волосы, светлые глаза. Никаких особых примет. Описание вполне подходило твой бабке, как, впрочем, и сотням других женщин. К тому же не стоит забывать, что мой друг видел ее в последний раз, еще будучи ребенком, так что на его свидетельства я бы не стал особо полагаться. Одно несомненно: Анна получила прекрасное образование, говорила на нескольких языках и была талантливым художником.