Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Никифор был чем-то сильно раздосадован, и Поля не рискнула даже сказать ему о болезни отца. Она смотрела на него, слушала его необычные, резкие слова, и в голове ее невольно мелькало: «Нет, не оторвать его отсюда. Прикипел, вкус, что ли, к деньгам и торговле проснулся в нем после поездки в Томск. Иной стал, нетерпимый и какой-то совсем чужой».
За воротами Никифор подошел к Поле, ткнулся в ее щеку холодными губами, вскочил в кошевку, крикнул:
— А ну, Пегарь, дай ходу!
Никифор ехал к отцу на заимку скопцов и не подозревал, что едет навстречу собственной смерти.
Он жил еще томскими
А все ж есть хоть что вспомнить! В следующий приезд он будет умнее. Возьмет столько денег, сколько потребуется на угощение, ну и, конечно, на оплату… Ей ведь тоже пить-есть надо… Да ведь и одеться надо… И тело надо в неге и холе держать… Будет вся в мослаках — на что она ему такая…
А Поля? Поднадоело что-то слушать ее одну и ту же песню: «Уйдем да уйдем!» А куда уйдем? И зачем? Надо не уходить, а отца с матерью от дела оттирать, свое брать в свои руки, чтоб знали: время их кончилось, пора на печку…
Прикидывая, как жить дальше, Никифор решил и эту поездку не упустить для своих целей, хапнуть короб-другой, если не осетров, так хоть стерлядей. Отец, конечно, под себя будет все подгребать: все, мол, у нас с тобой, Никишка, общее, а как умру, станет твоим… Умру! Дождешься, когда ты умрешь. Ты вон еще с молодыми бабами кобелируешь… Одно ясно: свое бери в свои руки…
Все размышления Никифора, все его счеты с этим миром окончились в секунду, в одну десятую секунды…
…Неудача с «ямой» до умопомрачения ожесточила скопцов. Два дня они метались на заимке, не зная, как, каким способом излить свою ярую ненависть. Погорел такой барыш! Их, как самых первостатейных глупцов, обошли Никольские мужики! Епифану, тому-то что? Здесь, в этом месте, не взял, возьмет в другом. Погорюет над потерей денег, поворкует возле Марфы — и только его и видели! Помчится искать барыш в другом конце Нарыма! А каково им? Веревки вить — дело доходное, что там говорить! А все-таки не сравнишь это с «ямой», с фартом!
Братья-скопцы решили ночей не спать, а вызнать во что бы то ни стало, кто выдал старосте «яму», кто открыл путь к ней Никольскому обществу.
А выведать сию тайну оказалось делом не таким уж сложным. Победа всегда кружит голову. Вскружила она голову и Никольскому старосте.
По случаю крупной удачи на «яме», неслыханно обогатившей многих Никольских хозяев, загуляли в селе. Загулял и староста. А давно известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. У скопцов же в селе всегда были свои «уши». И в этот раз свою службу
— Староста похвалялся, что весть о «яме» пришла с заимки скопцов, — передали «уши» своим хозяевам.
А они-то сами разве не об этом Епифану говорили? Мог, конечно, выболтать и сам торговец, но вернее всего — сношка его виновата. Был кто-то на заимке, был. Кляп-то недаром не на том месте оказался. Уж пусть она, епифановская сноха, хоть сто раз говорит, что никого не было, а Агап чует: был кто-то. А раз не говорит кто, значит, не с пустыми руками ушел с заимки, с вестью о «яме» ушел.
Когда омраченный неудачей Епифан Криворуков укатил в село к своей разлюбезной, братья-скопцы собрались на совет. Агап по возрасту был старший, он и завел разговор: как, дескать, быть-то, братья, прощать ли Криворуковым такое прегрешение, такой почти грабеж или взыскать с них по приговору: око за око, зуб за зуб?
— По-хорошему Епифану за такие проделки, как петуху, голову надо бы под крыло, — пропищал младший, Агей.
— Сам — еще нужон будет! А сношку встретим, деньги, которые везет, возьмем: если по-божески, то они наши. А самое вместе с конем — в прорубь… Ищи-свищи! — сказал средний, Агафон.
— Ты будто в мозги мне смотрел. Всю ночь только об этом и думал, — согласился Агап. Помолчав, спросил младшего: — Понял ли ты, Агеюшка, о чем твои старшие толкуют?
— А чего тут не понять? Скажете, я могу ей голову оттяпать. — Агей от нетерпения встал, потянулся до хруста, выпячивая как бы напоказ свою крепкую грудь. — Одной паскудой будет меньше. Вражье отродье!
— Помолимся, братья. Пусть господь бог окажет нам в справедливом суде свое вспоможение.
Братья встали перед иконами, гнусаво принялись читать молитвы.
Место для встречи Поли с деньгами скопцы избрали там, где дорога делала крутой поворот к заимке. Со всех сторон это местечко было прикрыто лесом и защищено от посторонних глаз. А уж насчет глаз-то едва ли стоило особо беспокоиться: ездили здесь только сами скопцы да два-три раза за зиму становой пристав из Нарыма, ну, вот еще Епифан Криворуков.
Было для убийц здесь и еще одно, может быть, самое решающее удобство: в двадцати саженях от дороги из крутого берега в реку падал ручей. Он, вероятно, был из числа тех, которые струились из глубин земли, вскипяченные в ней, как в самоваре. Огромная полынья дымилась тут, и сквозь пар просматривались клубки быстротекущей желтоглинистой воды. В эту полынью можно было упрятать не то что человека с одеждой и коня с упряжью, а целое село со скотом и скарбом.
Никифор ехал с короткими остановками. Даже ночью на постоялых задерживался, чтоб только передохнуть. Под конец пути Пегарь стал сдавать и переходил на рысь только под воздействием бича. Устал и сам Никифор — непереносимо клонило в сон. Он закрывал глаза и тут же открывал их. Близился свороток на заимку, и это заставляло его посматривать вдаль.
Он сидел в глубине кошевки, прикрыв себя с головой старым, изношенным одеялом. Дул резкий ветер, вздымавший снег. Предвечернее небо мрачнело, и месяц тонул в тучах.
Вдруг конь остановился, шарахнулся, хрустнули оглобли под тяжестью его тела. Одним ударом охотничьего кинжала Агап пересек коню горло. В тот же миг в руках Агея свистнуло топорище тяжелого колуна, и обух его раскроил череп Никифора…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АКИМОВ