Шрифт:
«Все возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. «Кто» — это местоимение, а тут ни имения, ни места. Все, что можно увидеть — это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой...»
— Только сперва
— Это невозможно, — ответил Т. — В чем все и дело.
— Отчего же, — сказала лошадь. — Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.
— Например?
— Термин, мне кажется, должен быть русско-латинским. Чтобы показать преемственность цивилизации третьего Рима по отношению к Риму первому. Таким образом мы убьем сразу двух Ариэлей Эдмундовичей — отлижем силовой башне и рукопожмем либеральной... Как вам словосочетание «Оптина Пустынь», граф?
— А где в нем латынь?
— Ну как же. Слово «Оптина» происходит от латинского глагола «optare» — «выбирать, желать». Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а «Пустынь» — это пустота, куда же без нее. Сколько здесь открывается смыслов...
— Что-то не очень, — сказал Т.
— То есть как не очень, — обиделась лошадь. — Да будь я на вашем месте... Я бы сейчас так вскочила в телеге на ноги и закричала: да, Оптина Пустынь! Окно, раскрытое во все стороны сразу! Так не может быть, но так есть...
Лошадь шла, повернув голову к Т., и телега стала описывать широкий плавный круг.
— Это окно и есть я, — продолжала она, сверкая пурпурным глазом. — Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, мое нынешнее тело и тела всех остальных участников представления — хотя, если разобраться, в нем нет ничего вообще...
— А палец будем рубить?
Лошадь заржала.
— Было бы здорово на прощанье, — сказала она искательно. — Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю...
— С этим к Чапаеву.
Лошадь даже остановилась.
— Почему к Чапаеву?
— Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.
— Да где же я его теперь найду?
— Найдешь, — сказал Т. — Я определенно чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав — то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит гденибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчет пальца. А сейчас иди...
Лошадь пошла вперед, и Т. закрыл глаза.
Перед ним возникла знакомая тьма, полная невидимого света, который давал о себе знать множеством неуловимых отблесков. Ни на одном нельзя было задержать внимание — он сразу исчезал, но вместе они превращали черноту в нечто другое, не похожее ни на тьму, ни на свет. Т. подумал, что это и есть единственный образ Божий, действительно данный свыше, потому что каждый человек с младенчества носит его с собой. И там, если смотреть внимательно, есть все ответы на все вопросы...
Он почувствовал какое-то движение, открыл глаза и увидел рыжего кота — тот, оказалось, уже догнал телегу и теперь сидел в сене рядом.
— Хотите, граф, я прочту стихотворение? — спросила лошадь. — Мне кажется, оно будет созвучно моменту.
— А чье стихотворение?
— Мое.
— Прочти, — сказал Т. — Любопытно.
Лошадь сделала несколько шагов молча — видимо, собираясь с дыханием, — а потом нараспев заговорила:
— Как на закате времени Господь выходят Втроем Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг. Кладбище музейного кладбища тянется за пустырем И после долгой практики превращается просто в луг. Древний враг человечества выходит качать права, И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать. Луг превращается в землю, из которой растет трава, Затем исчезает всякий, кто может их так назвать. Правое позабудется, а левое пропадет. Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой. Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждет, Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой...Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:
— Неплохо. Особенно для лошади — совсем даже неплохо.
— Спасибо, — ответила лошадь. — Я, собственно, к тому, что застава уже рядом. Приближается граница, после которой... В общем, раз автор теперь вы, надо решить, где будет последняя обзорная точка.
— Да, — согласился Т., — это правда.
Он заметил, что перчатка все еще на его руке — уже не совсем белая, а измазанная в травяном соке. Он снял ее и бросил в сторону.
Перчатка упала в траву, задев стебель, по которому ползла букашка с длинным зеленым брюшком под прозрачными крыльями. Она замерла на месте. Потом, поняв, что опасности нет, поползла дальше. Скоро она выбралась в полосу солнца, и на ее крыльях появилась радужная сетка расщепленного света.
Тогда она занялась чем-то странным — прижалась к стеблю брюшком, подняла голову и стала тереть друг о друга передние лапки. Выглядело это так, словно крохотный зеленый человечек молится солнцу сразу двумя парами рук.
Скорей всего, никакого смысла в этих движениях не было. А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что — это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали — потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И все это было ясно из движений четырех лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.