Шрифт:
Он повернулся к индусу.
— Так что же это все-таки за амулет?
— Он называется «Книгой Жизни», — заговорил индус, делая паузы, чтобы переводчик успевал. — Где и когда он изготовлен, неизвестно, но уже много столетий он передается из поколения в поколение как сокровище. Считается, что если надеть его на шею и заснуть, можно увидеть вещий сон.
— Откуда он у вас?
— Я получил его в дар от своего учителя, а тот от своего. Они верили, что эта золотая книга позволяет заглянуть в будущее. Однако это будущее всегда видится через призму ума, который в него смотрит. Поэтому
— А если вы Лев, сочиняющий книги, — ответил Толстой, — то вас растерзают потомки сумасшедшего прозектора, который мечтал, чтобы его потомство посвятило себя литературе.
Переводчик долго объяснял игру слов, связанную с именами «Лев» и «Ариэль». Потом Толстой задумчиво сказал:
— Некоторые детали будущего мира... Как бы это сказать, они были вполне понятны и уместны во сне, но совсем лишились смысла сейчас. Я даже не могу их толком вспомнить. Как, знаете, если бы во сне вам объяснили принцип работы фонографа на арабском языке, и вы все поняли, но проснувшись, не смогли бы ничего воспроизвести.
— Это лучшее свидетельство, — сказал индус, — что опыт был подлинным.
Толстой пожал плечами.
За столом установилась тишина. Воспользовавшись моментом, Кнопф прокашлялся и деликатно произнес:
— Лев Николаевич! Я еще раз хочу извиниться за допущенное недоразумение...
За столом засмеялись.
— ...и сообщить, — мужественно продолжал Кнопф, — что фонограф теперь исправен и будет готов к работе, когда вы изволите приказать.
— Это я должен извиниться за недоразумение, — ответил Толстой, — большое вам спасибо, господин Кнопф... Гм. Как-то даже странно видеть вас без револьвера.
— Лева, ты его совсем смутишь, — шепнула Софья Андреевна.
Но Толстой уже повернулся к индусу.
— Если отбросить все безумные детали, — сказал он, — я вынужден признать, что этот сон действительно определенным образом... Так сказать, соприкасается с моими давними мыслями. Со многими из моих мыслей. Но я не верю, разумеется, что таким образом можно заглянуть в будущее.
— Этот амулет позволяет увидеть истину, — ответил индус. — А будущее и прошлое — только часть истины.
— Не могу похвастаться, что видел истину.
— В таком опыте она может быть замаскирована, или смешана с бессмыслицей, — отозвался индус. — Как солнце в небе — иногда оно скрыто облаками, но его присутствие несомненно.
— Верно, у меня во сне много раз возникал вопрос об истине, — согласился Толстой. — Но ответа на него я так и не получил.
— Тогда опыт продолжится, — сказал индус. — Раз начавшись, он обязательно доходит до конца.
Толстой усмехнулся.
— Мы здесь встаем на зыбкую почву. Вы хотите уверить меня в том, что произошло чудо. Но, по моему глубокому убеждению, истина и чудо — две вещи несовместные. Когда заходит речь о разных там воскрешениях, преображениях и прочем, надо сразу проверять, на месте ли ваш кошелек. Обратите внимание, ведь эти религиозные чудеса всегда
— Лева, — укоризненно сказала Софья Андреевна.
— Вы материалист? — спросил индус.
— Ни в коем случае, — ответил Толстой. — Я как раз полагаю, что нет заблуждения мрачнее, чем воззрение материалистов. Однако я не могу сказать, что целиком принимаю какую-то из религиозных доктрин.
— Вы верите в Бога?
— Конечно.
— А вы согласны с тем, что человек — это его воплощение?
Толстой засмеялся. Чертков повернулся к переводчику и сказал:
— Он потому смеется, что два дня назад мы говорили как раз об этом. И Лев Николаевич замечательно, по-моему, сформулировал ответ. Он выразился так: человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей — и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога.
Дослушав перевод, индус очень серьезно кивнул и спросил:
— Вы верите в переселение душ?
— Я полагаю, — ответил Толстой, — что существование отдельной личности — это одна из фаз вечной жизни в постепенно возвышающихся формах. И эти формы так близки между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Может, поэтому и говорят о переселении. Но смерть в любом случае не страшна, она просто переход. Мир — одно целое. И нет другого чуда, кроме жизни.
— Согласен, — сказал индус, когда переводчик договорил. — Единственным настоящим чудом являемся мы сами. Поэтому я вовсе не уверяю вас в том, что с вами произошло чудо. Напротив, с моей точки зрения в таком опыте нет вообще ничего необычного.
Толстой улыбнулся.
— Ну, если так, хорошо. Значит, вы говорите, что я когда-нибудь досмотрю этот сон?
— Да, — сказал индус, — непременно. И амулет вам будет уже не нужен.
В разговоре возникла пауза, которой воспользовался появившийся в дверях лакей.
— Прибыли новые гости, — сообщил он.
— Кто там? — спросила Софья Андреевна.
— Двое образованных рабочих, — насмешливо сказал вошедший вслед за лакеем сын Толстого Дмитрий Львович, — и еще девушка-курсистка. Кажется, из нигилистов — коротко стриженная, рыжая и курит папиросу. Хорошенькая.
— Ну вот, — усмехнулся Чертков, — будут опять просить денег на револьверы.
— Я опять не дам, — ответил Толстой. — А девушку эту курить отучим. Взять ее на прогулку верст на восемь, сразу свои пахитоски забудет...
— Ах, Лева, — всплеснула руками Софья Андреевна, — отчего же ты презираешь всякое движение женской души к эмансипации?
Толстой засмеялся.
— Когда женщины начинают толковать об эмансипации, — сказал он, глядя на индуса, — я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нем Платон проповедовал общность жен. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация... Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.