Шрифт:
— Вы хотите сказать, Ариэль лжет? Он в действительности не автор?
— Нет. Он автор. Но это герой, чья роль в том, чтобы быть автором. Понимаете ли? В истинном пространстве Книги он не демиург, а такой же персонаж, как и мы с вами. И это касается не только его самого, но и всех его подручных.
— Над этим следует подумать, — сказал Т. — Не стану отрицать, сильно зашли. Голова кружится.
Соловьев засмеялся, отошел в угол камеры и присел на пустую лежанку.
— Что вы смеетесь? — спросил Т. тревожно.
— Рано она у вас кружится. Все это только предисловие.
Т. облизнул губы.
— К чему? — спросил он.
— Вам известно, каким
— Да, — сказал Т., — я имею некоторое представление о вашем учении. И считаю даже, что достиг в его практическом применении определенного прогресса.
— О чем вы?
— Я имею в виду распознавание демонов, вторгающихся в ум. Я больше не путаю их с собой. Всех их, — Т. брезгливо мотнул головой куда-то в сторону ватерклозетной чашки, — узнаю с первой секунды. Особенно Митеньку и этого Гришу Овнюка.
— Вы уверены, что всех? — прищурился Соловьев.
— Да, — ответил Т. — Я даже понял, что само это узнавание есть действие пятого демона — того, который отвечает за поток моего сознания. Видите, я узнаю даже узнающего, хотя такому меня никто никогда не учил.
— Замечательно, — сказал Соловьев. — Но научились ли вы видеть самое главное?
— Вы говорите о читателе, в сознании которого мы возникаем?
Соловьев кивнул.
— А вот это, — сказал Т., — с моей точки зрения чистый софизм. Читатель никак и никогда себя не проявляет в нашей реальности. Зачем нам вообще о нем думать? Такое же бесполезное допущение, как мировой эфир.
— Тогда еще один намек. Прямо в этой камере, на стене... Нет, вы не туда смотрите. Я имею в виду не изображение повешенного за хвост котяры, а надписи, подделанные тюремной администрацией. Давайте поверим на секунду, что они подлинные. Прочтите любую на выбор.
Т. встал и подошел к стене.
— Темновато, — пробормотал он. — Впрочем, видно. Вот: «Пишет раб божий Федька Пятак с Москвы. Зарезал трех солдат за сапоги, завтра сутрева повесят. Прими господе душу...»
— И что вам по этому поводу приходит в голову?
— Во-первых, — сказал Т., — непонятно, как Федька ухитрился зарезать за сапоги сразу трех солдат. То ли он резал их спящими, имея виды на три пары, то ли просто стянул сапоги, а убийцей стал, отбиваясь от преследователей... Он как-то очень скомканно описал. Видно, волновался.
— Что-нибудь еще?
— Во-вторых, неясно, что именно Господь будет делать с этой душой, когда примет. Стирать, гладить?
— Еще какие-нибудь мысли?
Т. подумал.
— Ну, можно еще поразмыслить, почему его так звали — Федька Пятак. Возможно, дело было в том, что он оказывал за пятак какую-нибудь низменную услугу — например, подносил крендель с водкой или топил котят. Он пишет, что он из Москвы — в трущобах вокруг Хитровского рынка действительно встречаются пропащие души, которые на такое способны. А может быть, он был похож лицом на поросенка. Отлично представляю, кстати — такой драный картуз на голове, непременно коричневый, маленькие хитрые глазки, бегающие из стороны в сторону, и вздернутый носик-пятачок с открытыми ноздрями... И сам невелик ростом.
— Вот, — сказал Соловьев, — уже почти добрались. Ведь прямо как живой. Вы его сейчас увидели в своем воображении, да?
— Пожалуй.
— Очень хорошо. Теперь представьте, что предсмертная запись Федьки Пятака — короткий роман. А сам Федька Пятак — его герой. Кем вы являетесь по отношению к этому роману?
— Читателем.
— Вот именно. Только что читателем были вы сами. Но вы знаете, что возникаете в сознании читателя,
— Допустим. И что?
Соловьев выдержал паузу.
— А то, — сказал он тихо, — что читатель, читающий сейчас эту книгу — такой же призрачный фантом, как и мы с вами. В истинной реальности его нет. Он — такая же промежуточная оптика, какой были вы сами при чтении истории про Федьку.
— Но кто тогда есть?
— Только непостижимость, которая видит вас сквозь читателя — так же, как читатель только что видел Федьку Пятака сквозь вас, граф.
Т. молчал.
— Читатель во Вселенной всего один, — продолжал Соловьев. — Но на носу у него может быть сколько угодно пар разноцветных очков. Отражаясь друг в друге, они порождают черт знает какие отблески — мировые войны, финансовые кризисы, всемирные катастрофы и прочие аттракционы. Однако сквозь все это проходит только один взгляд, только один луч ясного сознающего света — тот же самый, который проходит в эту секунду через вас, меня и любого, кто видит нас с вами. Потому что этот луч вообще только один во всем мироздании и, так сказать, самотождествен во всех своих бесчисленных проявлениях. Причем называть его лучом — это большая ошибка. Но не большая, конечно, чем полагать дырой в отхожем месте.
— А кто создает то, что этот взгляд видит?
— То, что он видит, не создано кем-то другим. Он создает то, что видит, сам.
— Каким образом?
— Тем, что он это видит.
— Хорошо, — сказал Т., — тогда спрошу иначе. Кто этим взглядом смотрит?
— Вы.
— Я?
— Конечно. Вы и есть этот взгляд, граф. Вы и есть эта непостижимость.
— То есть вы хотите сказать, что я создатель мира?
Соловьев развел руками, будто не понимая, какие тут могут быть сомнения.
— Но если я создатель мира, почему мне в нем так неуютно?
Соловьев засмеялся.
— Это все равно как спросить — если я создатель кошмара, почему мне в нем так страшно?
— Понятно, — сказал Т. — Но почему именно я? В чем моя исключительность?
— Такой же точно исключительностью обладаю и я, и эта муха под потолком, и любой другой оптический элемент. И вы, и я, и кто угодно другой — это одно и то же присутствие, просто, как говорят технические специалисты, в разных фазах. Один и тот же окончательный наблюдатель, который никогда ни от кого не прячется, потому что прятаться ему не от кого. Кроме него, никого нет. И вы хорошо знаете, какой он, потому что вы и есть он. Главная тайна мира совершенно открыта, и она ничем не отличается от вас самого. Если вы поняли, о чем я говорил, вы только что видели отблеск самого большого чуда во Вселенной... Понять это и означает увидеть Читателя.
— Но почему вы говорите, что луч всего один?
— Будь там два разных луча, они никогда не поняли бы друг друга и не встретились. Текст, написанный одним человеком, был бы непонятен для другого. Вы ведь знаете, иногда бывает такое чувство при чтении книг — словно кто-то в вас вспоминает то, что он всегда знал. Вспоминает именно эта сила. И мы с вами понимаем друг друга просто потому, что она понимает и меня, и вас. Это и есть то Око, которое пытались уничтожить гоббиты в главном мифе Запада. Однако добились они не того, что Око ослепло, как утверждает их военная пропаганда, а только того, что они сами перестали его видеть.