Табак
Шрифт:
– Нет, – ответил эксперт. – Все они кишат клопами. Но я отведу вас к своей приятельнице Кристалло.
– Что за особа эта Кристалло?
– Афродита, свергнутая с Олимпа… Женщина без предрассудков и покровительница влюбленных.
– Другими словами – сводница?
– О нет! Вы и понятия не имеете о греческой утонченности. Дом ее ничуть не похож па публичный.
– Я предпочитаю гостиницу с клопами.
Постов промолчал. По его лицу пробежала гримаса, вызванная знакомой болью в сердце и левой руке. Это был легкий приступ болезни, мстительно карающей за участие в пиршестве жизни, за сотни роскошных обедов и ужинов, за тысячи сигарет и тысячи рюмок алкоголя. Та же болезнь, но отягощенная другими прегрешениями, унесла в могилу папашу Пьера, она же грозила фон Гайеру и
– Простите меня! – сказала она. – Я должна была подумать о том. что солнце и жара для вас опасны.
Но эксперт только махнул рукой и усмехнулся, словно приступы болезни уже не имели для него значения.
Фон Гайер пересел к рулевому л о чем-то с ним разговаривал. Он не слушал или не хотел слушать, о чем говорили между собой по-болгарски Ирина и Костов.
Ирина перегнулась за борт. Вода была яркого изумрудного цвета. Лучи солнца причудливо играли па белом мраморном песке, устилавшем дно. а над его сверкающей белизной плыли прозрачные малахитово-зеленые медузы. Но вдруг вода стала темной и непроглядной – дна уже не было видно. Катер плыл над чащей водорослей, кишевших иглокожими и моллюсками, которых волны в бурю выбрасывали па пляжи. Увлеченная подводным миром, Ирина забыла про своих спутников. Она думала, что в этих примитивных формах жизни, в отсутствии сознательности этих существ есть что-то заманчивое. Ее охватило глупое желание превратиться в медузу, но она тут же поняла, что эта ребяческая выдумка – лишь попытка бежать от мертвого мира людей, которые ее окружают.
Катер плыл теперь вдоль скалистых мраморных берегов, поросших соснами и инжиром, но вскоре, обогнув небольшой мыс, вошел в Лименскую бухту. На пристани собралась толпа греков и болгарских чиновников, привлеченных появлением катера. Кое-кто из греков низко кланялся, обнажив голову. И здесь серебристые седины Костова и его щедрые чаевые вызывали, как и всюду, всеобщее опереточное поклонение.
– Где вы надумали остановиться? – спросил Костов.
– Не у Кристалло! – сердито отрезала Ирина.
– Воля ваша, – сказал эксперт. – Потом сами придете к пей.
Носильщик понес чемоданы Ирины и фон Гайера в ближайшую гостиницу, а Костов направился к небольшой таверне на пристани, чтобы заказать обед.
С обстоятельностью гурмана он выкладывал из корзинки привезенные из Каваллы продукты и подробно растолковывал содержателю таверны, как и что нужно приготовить, а тот стоял рядом, серьезный и озабоченный, и все кивал головой, стараясь не упустить пи слова из наставлений богатого и щедрого клиента. Заказав обед, Костов направился к Кристалло, у которой собирался умыться холодной колодезной водой и переменить смятые во время поездки на катере белые брюки – запасные он привез с собой в чемодане. Но на этот раз, изнуренный жарой и раздраженный всем на свете, он готовился к переодеванию вяло и равнодушно, понимая, как бессмысленна его привычка переодеваться несколько раз в день.
Он подумал, что в его возрасте франтовство уже унизительно. Ему захотелось махнуть рукой на переодевание, потому что это была извращенная комедиантская привычка, наследие тех времен, когда папаша Пьер старался ослеплять всех роскошью богатого выскочки и заставлял Костова подражать ему, чтобы производить впечатление на иностранцев, приезжавших покупать у «Никотианы» табак. По той же причине Костов овладел мастерством устраивать званые обеды и ужины. То было своего рода лакейство, без которого в торговле не обойтись. С течением времени эта привычка стала второй натурой владельца «Никотианы» и его главного эксперта; позже она обратилась в суетность и наконец – в манию. Папаша Пьер тоже имел громадный гардероб и усвоил клоунскую манеру то и дело переодеваться, словно пятно на одежде или смятая складка могли навести на мысль о нечистой его жизни.
Перебрав все это в уме, Костов решил не переодеваться, но не из раскаяния, а от безразличия – какого-то невозмутимого, спокойного и ровного безразличия, которое за тридцать лет бессмысленной жизни постепенно наслаивалось в его душе и теперь, когда неизбежный конец был близок, тяготило, по не мучило его.
Он пересек маленькую площадь, расположенную за набережной и окруженную кофейнями и ресторанчиками, и пошел по узким уличкам городка. Домики здесь были старые, с тонкими, легкими стенами и утопали в зелени олив, гранатовых деревьев и смоковниц. Из садиков тянуло прохладой, а тишина их навевала сонное спокойствие. Но яркая синева неба и субтропический блеск солнца на буйной зелени создавали резкий раздражающий контраст между светом и тенью.
Разморенный жарой, эксперт медленно брел по улице и время от времени бросал рассеянный взгляд на маленькую рыжую девочку, которая бежала вприпрыжку впереди, таща на поводу козленка: казалось, что она боится шагающего за ней иностранца. Но козочка то и дело останавливалась, блеяла и упиралась. Наконец Костов поравнялся с ними и равнодушно прошел бы мимо, если бы девочка не взглянула на него блестящими, синими, как сапфир, глазами.
Это были печальные, измученные голодом глаза… Девочке, вероятно, не исполнилось и девяти лет. Она была тоненькая, как кузнечик, а ее длинное рваное платьице было надето прямо на голое тщедушное тельце, проглядывавшее сквозь дыры. Должно быть, она страдала малярией или туберкулезом – личико у нее было желтое. В Кавалле Костов каждый день проходил мимо десятков и сотен таких детей. Он равнодушно прошел бы и мимо этой девочки, но в ней было нечто особенное, что заставило его остановиться. Остановился он неожиданно для самого себя, невольно, вопреки своему обыкновению избегать неприятного зрелища бедности и страданий. И он даже почувствовал легкое приятное волнение, словно перед ним была не сама действительность, а пастораль, идиллическая картина, изображающая девочку с козочкой. В Кавалле неприглядная нагота человеческого горя пробуждала у Костова угрызения совести, здесь она была смягчена дикой прелестью острова. На нежном л пне девочки лежала печать древней, тысячелетней красоты – волосы у нее были бронзово-рыжие, а в глазах цвета морской воды переливалась какая-то необыкновенная прозрачная синева. Испуганная неожиданным вниманием незнакомца, девочка изо всех сил потянула козочку, словно собираясь от него убежать. Костов сказал ей по-гречески:
– Осторожней! Ты ее задушишь.
Девочка испуганно посмотрела па него.
– Ты куда идешь? – спросил он ласково.
Она не ответила, будто онемев от страха. Глаза ее смотрели недоверчиво.
– Где ты живешь? – Костов погладил ее но голове.
– У Геракли. – промолвила она.
– А он где живет?
– Там!
Худая ручонка показала куда-то в конец улицы.
– Ты меня проводишь к Геракли?
Этот вопрос неожиданно привел девочку в смятение. Она потащила за собой козочку и сказала громко, словно повторяя заученное:
– Геракли сейчас нет дома! Он ушел на работу и запер дверь.
Постов нагнал ее.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Аликс.
– Да ну? Имя у тебя неплохое, В школу ходишь?
– Нет.
– А хлеб у вас есть?
Девочка взглянула на него с недоверием и тоскливым любопытством.
– Нету хлеба! – быстро ответила она.
– Это плохо, – сказа.! эксперт. – Но козочка, наверное, дает молоко?
– Она еще маленькая! – Девочка внезапно рассмеялась, потешаясь над глупостью старого господина, не знающего, что маленькие козочки молока не дают. – Ты грек? – спросила она.
– Нет, не грек.
– А кто же ты? – Я болгарин.
В глазах у девочки загорелся враждебный огонек.
– Значит, у тебя есть хлеб! – проговорила она, помолчав.
– Да.
Костова покоробило, словно девочка плюнула ему в лицо.
– Ты мне ^ю дашь хлебца? – робко попросила она.
– Ладно. Дам.
– А не обманешь? Ты это не нарочно?
– Нет, не обману.
– Когда же ты мне дашь хлеб?
– Приходи к обеду на пристань. В таверну Аристидеса.