Табак
Шрифт:
Когда они уже собрались уходить, они увидели, что во двор крепости вошло отделение болгарских солдат. Худой и болезненный подпоручик, изжелта-бледный от ежедневного обязательного употребления атебрина, давал отрывистые распоряжения. Несколько солдат устанавливали два тяжелых зенитных пулемета, а остальные маскировали их зеленью. Работали они торопливо и судорожно, словно приказ запять эту позицию был только что получен и требовал немедленного исполнения. Сторож сразу стал серьезным, и от его угодливой улыбки не осталось и следа.
– Что случилось? – спросила Ирина.
Фон Гайер пожал плечами: лицо его по-прежнему
– Попробуйте расспросить офицера, – сказал он.
Ирина подошла к подпоручику, который был так поглощен своим долом, что но заметил появления посторонних во дворе крепости.
Это был мрачный и озлобленный молодой человек – он окончил школу офицеров запаса, и вот уже два года, как его мобилизовали. Существующий режим, правительство и армейские порядки довели его до того, что он возненавидел все на свете. Он не был коммунистом, но бесился при мысли, что его бывшие однокашники сидят в тылу и спокойно занимаются торговлей, зная, что мобилизация никогда их не коснется. Какие бы ни происходили перемены, эти привилегированные субъекты сохраняли свою шкуру, тогда как он должен был совершать жестокости по приказу свыше и под страхом военного суда, и поэтому он с угрюмой злобой и нетерпением ожидал конца, разрухи, поражения, надеясь увидеть на скамье подсудимых и министров, и своих начальников, хоть и знал, что ему самому тоже не уйти от ответственности за то, что он выполнял их безумные приказы.
– Извините, – обратилась к нему Ирина. – Вас что-нибудь тревожит?
Молодой подпоручик взглянул на нее злобно и насмешливо, словно хотел сказать: «А разве до сих пор вам казалось, что все спокойно?» Изумруды на ее платиновых часах настроили его враждебно. Ирина объяснила, что хочет прокатиться на остров.
– Не советую, – вроде бы смягчившись, промолвил офицер. Ирина стояла перед ним как олицетворение мирного спокойствия тыла, по которому он так стосковался. – По всему побережью объявлена боевая тревога.
– Что это значит?
– Возможно, готовится десант. От Крита отошел английский конвой. Если он свернет к Африке, дадут отбой, и тогда вы сможете съездить на остров.
– Влагодарю вас, – сказала Ирина.
Солдаты проворно устанавливали пулеметы па лафеты. И эти зенитные пулеметы, оснащенные прицелами, винтами и рычагами, представляли странный контраст с валявшейся в траве старинной венецианской пушкой – грубой чугунной трубой с очень толстыми стенками и маленьким отверстием для фитиля на глухом конце.
Ирина вернулась к фон Гайеру и рассказала ему о своем разговоре с подпоручиком.
– Надо будет подробнее узнать у Фрншмута, – отозвался немец.
Его снова охватили тревога и знакомое чувство обреченности. Затем тревога исчезла и осталось только предчувствие гибели, которое превратилось в поющую тоску. Но в полуденной тишине, под знойным солнцем, среди раскаленных скал чужой земли он находил в этой тоске какую-то сладость. Они снова спустились па площадь, которая стала безлюдной и тихой. Жара прогнала все живое в тень. По горячему граниту мостовой сновали только хилые босоногие дети и, как голодные собачонки, вертелись около болгарских ресторанов. Фон Гайер расстался с Ириной, обещав позвонить ей после разговора с Фришмутом.
Он пошел но теневой стороне площади к складу Германского папиросного концерна. Оттуда он собирался поговорить по телефону с главным интендантством германского корпуса во Фракии. Для перевозки табака из Каваллы и Драмы до железнодорожных станций южной Болгарии можно было использовать военные грузовики, подвозившие из Болгарии продовольствие. Эта идея, пришедшая ему в голову на пляже, отчасти разрешала задачу скорейшего вывоза табака в Германию.
По-прежнему удрученный и занятый своими мыслями, фон Гайер вошел в склад Германского папиросного концерна. В просторном помещении было прохладно и стоял запах бродящего табака. Огромные лопасти вентилятора в конторе медленно вращались, словно крылья ветряной мельницы. Служащие встретили шефа молча, почтительно поднявшись со своих мест. Фон Гайер поднял руку и еле слышно пробормотал фашистское приветствие, на которое фрейлейн Дитрих ответила громко и торжественно: «Хайль Гитлер». Она тут же уступила шефу свой письменный стол. Фон Гайер расположился в мягком кресле и вопросительно посмотрел на нее.
– Прайбишу и Лихтенфельду прислали повестки, – сообщила фрейлейн Дитрих.
– Надо будет возбудить ходатайство.
– О ком?
– О Прайбише, конечно! – Фон Гайер с удивлением взглянул на фрейлейн Дитрих. – Немедленно напишите письмо в военное министерство и отправьте его через посольство. Еще что-нибудь есть?
– Штаб в Салониках объявил боевую тревогу по всему побережью.
– Знаю, – ответил фон Гайер.
Наступило неприятное и натянутое молчание, нарушаемое только шумом вентилятора. В соседней комнате тихо кашлянул Лихтенфельд.
– Что будем делать с табаком? – спросила фрейлейн Дитрих.
– Будем отправлять его до последнего. момента. Немка одобрительно кивнула, но ее длинное неприветливое лицо бесполого существа осталось бесстрастным.
– Директор «Никотианы» замышляет сделку с Кондоянисом, – сказала она немного погодя.
– От кого вы это узнали? – сухо спросил фон Гайер.
– От его бухгалтера. Он наш агент.
– Я уже просил вас предоставить мне самому заниматься торговой разведкой, – резко заметил фон Гайер.
Фрейлейн Дитрих протянула длинную костлявую руку и закрыла дверь, ведущую в зал, где работали служащие.
– Ваши соображения лишены основания, – холодно возразила она.
– Почему? – Фон Гайер еле сдерживал возмущение.
– Потому что сделка «Никотианы» с Кондоянисом нанесет ущерб интересам концерна и вообще интересам Германии.
– Вы недостаточно компетентны, чтобы разбираться в этом.
– Мне даны ясные указания по этому вопросу. Табак, который «Никотиана» предлагает Кондоянпсу, предназначался для нас.
– А как мы его вывезем?
Водянистые глаза фрейлейн Дитрих враждебно и тупо уставились на бывшего летчика.
– Найдем средства, – сказала она, с гордостью сознавая, что безупречно выполняет свои политические функции в концерне. – Не вижу, почему мы должны оставлять табак неприятелю.
Фон Гайер густо покраснел. Он никогда не допускал и мысли, что может ударить женщину, но сейчас был готов избить фрейлейн Дитрих. От глаз ее ужо не веяло холодом. Теперь они горели, и в их пламени истеричность смешивалась с тупым упрямством, поразительно напоминая исступленные глаза фюрера на официальных портретах. Но фон Гайер не вспылил, а только беспомощно опустил голову.