Табак
Шрифт:
– Неужели вы заранее не приняли мер?
Борис бросил на грека презрительный взгляд, словно желая сказать: «Неужели надо тебя учить, как это делается?»
– Очень трудно! – Грек глубокомысленно помолчал и выпустил дым сигареты. – Никто не знает, какие лица войдут в наше правительство после перемирия.
– В таком случае вы могли бы. как французский подданный, получить гарантии дипломатическим путем.
– Во Франции такое же положение. Всюду существует опасность, что к власти придут левые правительства.
– Тогда… в чем дело? – нервно спросил Борис – Вы отказываетесь от сделки?
– Пока нет! – Лицо у Кондояниса стало совершенно бесстрастным. –
Борис посмотрел на него усталыми, мутными глазами. Он уже был почти готов пойти на уступки, но Ирина, чуть заметно покачав головой, посоветовала ему держаться твердо. И тогда Борис ощутил необычный прилив энергии, Как в те дни, когда он с легкостью давил своих противников, а «Никотиана» процветала.
– Я не могу уступить пи гроша, – сухо заявил он.
– Это, право же, достойно сожаления.
В слащавом теноре грека звучало такое разочарованно, как будто сделка и впрямь расстраивалась.
– Вы отказываетесь? – снова спросил Борис. Теперь Кондоянису стало жарко.
– Я должен еще подумать. – сказал он.
– Тогда будьте любезны сообщить мне свое решение не позже завтрашнего вечера.
– Так скоро?
– У меня только два выхода: закончить сделку с вами или же перевезти табак в Болгарию. События не ждут.
– А куда вы денете свой табак в Болгарии? – с вежливой иронией спросил грек.
– Это уж мое дело.
Голос Бориса звучал решительно и твердо, и Кондоянису стало но по себе.
– Но русские ужо на Днестре!
– От их прихода и вам придется несладко.
– Завтра вечером я сообщу вам свое решение.
Кондоянис ушел вскоре после прихода фон Гайера, который взглянул па него недовольно и подозрительно. Грек понял, что шантажом ему ничего не добиться. Дряхлеющий тигр, у которого он собирался вырвать добычу почти за бесценок, неожиданно оскалил зубы. Возвращаясь домой в автомобиле, грек мысленно составлял проекты договоров и па подлинную, и на фиктивную сделку, радостно предвкушая барыши. Сейчас он выбрасывал миллион двести тысяч швейцарских франков и папиросную фабрику в Салониках, но надеялся получить за это в пять, а то и в десять раз больше в долларах, гульденах и шведских кронах… Лишь бы задержалось продвижение союзников в Нормандии всего лишь настолько, чтобы «Никотиана» успела обработать и передать ему готовый для экспорта табак! И хотя господин Кондоянис слыл греческим патриотом и хорошо знал, что его соотечественники умирают с голоду, но, упоенный радужными надеждами, он всей душой желал, чтобы десанту в Нормандии пришлось туго и за ним не последовал десант в Греции. А в это время изрядно захмелевший от коньяка господин генеральный директор «Никотианы», который слыл не менее видным болгарским патриотом, от всего сердца желал обратного, а именно – чтобы десант в Нормандии развивался успешно и чтобы за ним тотчас последовал десант в Беломорье, хотя и знал, что это будет стоить жизни десяткам тысяч болгарских солдат. Правительство гарантировало ему стоимость табака, закупленного в Южной Фракии, а вторжение англичан предотвратило бы образование нового, левого правительства.
VIII
С утра термометр показывал тридцать градусов, которые обещали к полудню превратиться в сорок пять. Над морем нависла прозрачная завеса горячих недвижных испарений, от которых было так душно, что даже тощий Лихтенфельд обливался потом.
В десять часов он вошел в просторную контору склада, с тем чтобы уйти оттуда в одиннадцать и отправиться на пляж, оставив работу на вечер, – время, когда даже бароны могут трудиться, но роняя своего достоинства. Склад находился на пристани, почти у самого моря. Открытые окна смотрели па дремлющий в знойном мареве темно-синий залив, гладкий, как озеро. Полный штиль застиг посреди залива парусную лодку, и она стояла недвижно, точно прикованная, а над прижавшейся к горизонту пеленой испарений белели чахлые облачка, беспомощно таявшие в раскаленном воздухе.
В небольшом зале – первой от входа комнате конторы – были расставлены столы мелких служащих. Под потолком медленно вращались лопасти громадного электрического вентилятора, но он только размешивал воздух, не давая прохлады. Открытые двери вели отсюда в две другие комнаты, в одной из которых работал Лихтенфельд. Барон застал в своей комнате рано вставшего Прайбиша – он заканчивал при помощи арифмометра какие-то вычисления. При виде его барона кольнула зависть. Ведь Прайбиш приехал сюда только на неделю. После назначения Лихтенфельда в Беломорье Прайбиш остался в Софии и таким образом автоматически получил звание эксперта высшего ранга. Барон до сих пор не мог ему этого простить.
Чтобы не дать Прайбишу повода зазнаваться, Лихтенфельд напустил на себя вид беззаботного в легкомысленного весельчака, которому все равно, где жить: в Софии или Кавалле. Фальшиво напевая под нос модную греческую песенку, он снял чесучовый пиджак и пошел в свою комнату, чтобы повесить его на специальные плечики.
Прайбиш выглядел осунувшимся и озабоченным. Он едва ответил на небрежное приветствие Лихтенфельда и снова принялся за арифмометр. Барон запел арию Фигаро, вышел из комнаты и громко, чтобы слышал Прайбиш, начал рассказывать хромому бухгалтеру Адлеру, работавшему в общем зале конторы, как весело можно провести время в Кавалле.
– Вы всюду чувствуете себя счастливым, – кротко заметил Адлер, из вежливости оторвав от бумаг свое унылое лицо.
Это был еще молодой человек, бывший фронтовик-пехотинец, неоднократно раненный. В последнем своем бою он потерял ногу. Не очень-то это тактично – хвастать перед хромым человеком своими успехами у женщин, и барон это понимал, но желание позлить Прайбиша превозмогло чувство приличия.
– Слушайте, Адлер! – продолжал он. – Вчера я познакомился на пляже с одной сиреной. Вы представить себе не можете, какие у нее бедра!
– А разве у сирен бывают бедра? – улыбнулся Адлер.
– Вы правы, черт возьми! – согласился Лихтенфельд. – Но сегодня вечером она явится ко мне. Здесь женщины прямо проходу не дают.
Барон громко и отрывисто расхохотался, словно подобные приключения были для него столь обыденными, что о них и говорить не стоило. Он подошел к зеркалу и стал приглаживать остатки своих поредевших волос. Теперь он не сомневался, что Прайбиш сгорает от зависти – бедный, неуклюжий, толстый Прайбиш, которому до смерти хотелось, но никак не удавалось завести любовницу.
Внезапно барон застыл на месте. В дверях комнаты показалась фрейлейн Дитрих. Ни один человек во всем Беломорье так не отравлял жизни барону, как фрейлейн Дитрих, которая внушала ему и ненависть и страх. Лихтенфельд знал, что эта отвратительная старая дева была агентом гестапо и откомандирована из посольства для работы в концерне. Вначале он не подозревал об этом и, приехав в Каваллу, не скупился на остроты по ее адресу; когда же узнал, где она служит, то замер от ужаса и целую неделю ждал ее мести. Но все ограничилось тем, что она вызвала его к себе и конфиденциально посоветовала ему порвать с Зарой. Оказалось, Зара завязала дружбу с секретарем турецкого посольства.