Табак
Шрифт:
Девочка с восковым личиком и покрасневшими глазами вскарабкалась на переднее крыло машины и, протянув ручонку, тихо пролепетала:
– Псоми!.. [54]
Под вечер, приняв ванну и отдохнув, Ирина сидела на веранде особняка, который Костов нанял год назад, хитроумными маневрами выжив из пего какое-то военное учреждение, в свою очередь занявшее этот дом по праву завоевателя. Главный эксперт «Никотианы», как истый табачный аристократ, сумел хорошо устроить свою жизнь и в Кавалле. Виктор Ефимович служил ему здесь с таким же усердием, как и в большой, на целый этаж квартире по бульвару Царя Освободителя в Софии. Особняк стоял на набережной, просторный двор был засажен олеандрами
54
Хлеба!.. (новогреч.)
С веранды было видно зарево заката и медно-красное море, которое постепенно бледнело, и водная гладь приобрела блеск серебряной плиты; а за Афоном и складами Каламицы оранжевое небо уже темнело. Ирина в светлом платье из ткани с набивным узором полулежала в шезлонге и любовалась силуэтом Тасоса, проступавшим сквозь прозрачную сиреневую дымку. Костов налил себе вторую рюмку коньяка и залпом выпил. Он был все такой же – высокий, сухощавый, с серебристо-белой копной волос, ослепительно элегантный в свежеотутюженном чесучовом костюме.
– А вы, должно быть, скоро уподобитесь своему шефу, – заметила Ирина, недовольная его пристрастием к коньяку.
– Времени не хватит, – возразил Костов.
Он пододвинул себе плетеный тростниковый стул и сел рядом с Ириной, тоже лицом к острову.
– Долго ли превратиться в пьяную свинью?
– До этого я не дойду. На это ушел бы год, не меньше, а все кончится, может быть, через месяц.
– Неужели положение настолько плохо?
– Оно почти безнадежно, если судить по спешке, с какой Германский папиросный концерн отправляет переработанный табак в Германию… Даже фон Гайер нервничает, а Прайбиш и Лихтенфельд стали просто невыносимы.
– Разве они здесь? – равнодушно спросила Ирина.
– Да!.. Я пригласил их прийти после ужина. Но будут они в скверном настроении.
– Почему?
– Потому что близятся «сумерки богов»… Сегодня утром началась десантная операция на западе. Вообще новости все более приятные. На прошлой неделе одно наше пехотное отделение было целиком вырезано белыми андартами [55] … Говорят, раненым сначала выкололи глаза, а потом прикончили их.
– Ужасно! – с дрожью в голосе произнесла Ирина.
55
Имеются в виду националистические банды, под видом борьбы с оккупантами сотрудничавшие с гитлеровцами и наносившие предательские удары отрядам греческих партизан (красных андартов).
– Это только нам так кажется… Они действуют но примеру императора Василия, прозванного Болгаробойцей. [56]
– Какая гнусность! Где они напали на наших?
– Возле Аргирокастро, родины Аристотеля.
– Бедный мудрец!
– Выпьем за него. Хотите коньяку?
– Да, налейте, пожалуйста.
Ирина выпила рюмку и почувствовала, что покрывается испариной. От моря веяло горячей влажной духотой, как от кипящего котла.
– Здешний климат действительно невыносим, – сказала она.
56
Василий II (976 – 1025) – византийский император, приказавший ослепить 15 тысяч болгар, взятых в плен. За свою жестокость был прозван Болгаробойцей.
– Вы еще не испытали всей его прелести при полном штиле.
– А вы принимаете атебрин?
– Нет! Я заменяю его коньяком! Атебрин окрашивает кожу и белки глаз в неприятный желтый цвет.
– Как боли в сердце и левой руке?
– Я не позволяю им превращать меня в отшельника.
– Так я и думала. Но что вы скажете о здешнем обществе? Встречаются здесь обворожительные гречанки?
– Обворожительные вовремя бежали в Афины! Остались только простые голодающие женщины, куда как похорошевшие от туберкулеза и малярии. Наш друг Лихтенфельд полностью сохраняет свое жалованье. За кусок хлеба и несколько таблеток хинина он регулярно испытывает блаженство любви.
– Вы сегодня несносны.
– Из-за любезностей вашего супруга… Хотите еще коньяку?
– Нет.
– Тогда разрешите выпить мне. Это настоящий «Метакса», из старого критского вина. Ваш супруг запасся яа целый год.
– Вы завидуете?
– Да, но не тому, что у него хороший коньяк.
Ирина рассмеялась.
– Тогда давайте выпьем за зависть!
Они выпили еще по рюмке, глядя друг другу в глаза, и им стало неловко. Он почувствовал, что Ирина предложила выпить из великодушия, чтобы доставить ему удовольствие, а она – что Костов лишь из галантности размахивает перед нею обрывками своего давнего увядшего чувства. И в то же время они оба поняли, что по-прежнему необходимы друг другу, так как их одинаково тяготит Борис. На веранде появился Виктор Ефимович. Он надел что-то вроде белого смокинга, который удачно перешил из старого чесучового пиджака своего хозяина, и, как обычно, был багрово-красен и умеренно пьян.
– Солнце зашло, – сообщил он с таинственным видом.
– Ну и что? – спросила Ирина.
– Надо вставить сетки в окна. Еще чуть – и налетят комары.
– Не огорчайте гостью с первого же вечера, – сказал Костов.
Ирина предложила перебраться в столовую. С веранды в столовую вела двустворчатая застекленная дверь. Виктор Ефимович вставил в ее проем рамку с частой сеткой, через которую не могла проникнуть мошкара. В столовой, старомодной, но изящной, мебель была из красного дерева темного оттенка, обильно украшенная резьбой; у стены стоял зеркальный буфет. Люстра венецианского стекла бездействовала, рядом с ней на грубом крюке, вбитом в лепной потолок, висела керосиновая лампа, вокруг которой уже толклись комары. Ирина тревожно посмотрела на них, потом пошла в свою комнату и вернулась с хинином в руках. Костов посмеивался, наблюдая, с каким озабоченным видом она проглотила две таблетки. В голове у него промелькнула циничная мысль: «Она хочет в добром здравии воспользоваться заграничными вкладами своего супруга». Потом он равнодушно подумал, что у него-то нет сбережений в заграничных банках, потому что он с давних нор привык устраивать банкеты, держать роскошный автомобиль и блистать элегантностью, так что, когда наступит хаос и «Никотиана» прекратит свое существование, он останется без гроша. А Ирина, словно угадав его мысли, проговорила виноватым тоном:
– Не люблю болеть.
– Когда вы уезжаете в Швейцарию? – спросил Костов.
– Через месяц, если удастся.
– Непременно постарайтесь уехать, – сказал он.
– А вы что собираетесь делать?
– Я останусь здесь.
– Здесь?… – Ирина удивленно посмотрела па него.
– Или в Софии. Тогда для меня всюду будет одинаково.
Его голос необычно дрогнул. Немного погодя Ирина спросила:
– Почему бы и вам не уехать?
– У меня нет денег за границей.
– Потребуйте у него. Он должен дать вам.
– Вряд ли даст. Особенно теперь.
– Пригрозите, что уйдете из фирмы.
– Это бесполезно! Я уже не необходим, потому что тогда «Никотиане» вообще не нужны будут служащие.
Их голоса становились глуше и мрачнее, и наконец наступило молчание. От накалившихся за день стен исходила теплая и влажная духота. На дворе совсем стемнело, и за проволочной сеткой начиналась комариная оргия – сводящий с ума писк множества тончайших, натянутых до предела струн.
– Это ужасно! – пробормотала Ирина.