Тадзимас
Шрифт:
Что уж говорить о музыке, которая еще ближе к поэзии!
В случае с Шатровым это, разумеется, тоже было: и живопись, и музыка. Достаточно вспомнить его дружбу с Софроницким, его хорошее знакомство с лучшими коллекциями отечественного авангарда.
Рассуждая об особенностях российского искусства, обязательно надо учитывать и небывалый религиозный подъем, начавшийся в шестидесятых, усилившийся в семидесятых годах и продолжающийся поныне.
Шатров – человек своего времени. Все сказанное выше не прошло мимо него. Несмотря на то, что существовал он несколько в стороне, он многое и многих знал, был непосредственным
Будучи прирожденным лириком, он мыслил, тем не менее, эпически – намного шире и глубже, нежели это полагается для лирика традиционного, грубо говоря.
Ибо те волны, которые улавливал поэт, несли ему информацию богатую, самую разнообразную, все это переосмысливалось и находило воплощение в слове, и просто нескольких строк лирического стихотворения – было мало; и звучание мира, приходящее извне, и внутреннее звучание речи – были шире, требовали соединения отдельных клеточек в единый организм, – отсюда и тяготение к собственной большой форме, цикличность, закономерное существование произведений внутри каждого отдельно взятого периода и существование всех творческих периодов как единого целого.
Поэтому единственное ныне и тем уже ценное отдельное издание стихов Шатрова следует, положа руку на сердце, назвать скорее сборником, нежели книгой. Конечно, книга – это звучит приятнее, весомее. А сборник – это будто бы сборник непростых задач по Шатрову. К людям, издавшим Шатрова, я испытываю только благодарность. И все-таки…
Быть может, вообще все хорошее, что создано было в недавнюю ушедшую эпоху – в поэзии, в прозе, в живописи, в музыке – не укладывающийся ни в какие рамки единый русский могучий эпос, и поэзия Шатрова в нем – звено целого, эпос в эпосе. Быть может…
Но стихи Шатрова могут и должны звучать сами по себе, они заждались, голос поэта должен быть наконец услышан, и где, как не на его родине.
Что-то словно мешает этому. Пока мешает.
Чтобы по-настоящему услышать шатровские стихи, надо иметь ухо на стихи. Тот слух, который дан далеко не всем.
Возможно, поэзия Шатрова еще ждет формирования такого читательского слуха.
Шатров умел ждать при жизни – и к нему сами приходили те, кому его стихи были необходимы. Умеют, судя по всему, ждать и его стихи.
К его звуку – еще отыщется ключ.
А все оттого, что сама судьба поэта – поневоле приходится это подчеркивать – в высшей степени иррациональна.
В ней иррациональность не элемент, не частица чего-то зазеркального, случайно залетевшего в действительность, привносящая в тексты некий отсвет мистического, необъяснимого, но непреложное условие существования, та живая кровь или живая вода, которая питает поэзию Шатрова – и в конечном итоге обеспечивает ей долгое, космическое бытие, – ту жизнь, что отзывается вечностью.
– И какие могут быть преграды для людей, живущих под судьбой? Для чего-то, значит, Богу надо, чтобы мы увиделись с тобой.
Для меня нет сомнений в том, что Николай Шатров – великий поэт. Русский поэт, он и мыслит по-русски. А русское мышление иррационально.
Настоящая русская поэзия – синтез, сплав, соединение двух пластов, двух начал: древнейшей, многотысячелетней ведической традиции и многовековой, но относительно недавней традиции христианской, православной. На этом стыке – высекается огонь, обретается дыхание, возникает поэзия.
Каждая строка Шатрова, при всей православной светоносности его стихов, при всей правильности избранного пути, при всем смирении, подвижническом укрощении хлещущих через край чувств – наполнена еще более древним светом, так и отдает ведической стариной, за которой встает история народа, с его мироощущением, с его уникальными знаниями о человеке и мироздании, возвращающимися к нам, в силу сложных обстоятельств, и открывающимися нам заново только сейчас.
Такое может быть продиктовано только кровью – и той прапамятью, той наработанной тысячелетиями памятью, там, на генном уровне, в подсознании, той информацией, которая заложена в человеке предыдущими поколениями.
А Шатров происходил, как известно, из очень древнего русского рода. Одним из его предков был Иван Калита.
Вот откуда – из нашей общерусской древности – берет исток шатровская иррациональность – везде и во всем, на высоких тонах.
И это не просто красивые туманные слова, а давнее убеждение. Что и подтверждается при внимательном чтении русских поэтических текстов – от уцелевших ведических повествований, от «Слова о Полку», от Державина и Тютчева – до Шатрова и некоторых других, считанных, современных авторов.
И если Бродский, поэт настоящий, но совершенно противоположный, полярный Шатрову, назвал свой двухтомник «Форма времени», то есть здесь уже подразумевается некая протяженность земного существования, очерченные границы земного жизненного срока и поэтому неминуемый, пристрастный, неукротимый интерес к его подробностям, всевозможным деталям и штрихам, их столкновениям, сочетаниям и даже классификации, расположения в рамках, обусловленных этой «формой», то Шатров, тоже настоящий поэт, переосмысливая и сгущая эти подробности жизни, всегда тяготел к обобщению, к точно найденному выражению того или иного отрезка времени, к формуле (так, при всей расплеснутости фонетики, бывало у Цветаевой: не стихотворение, а прямо таблетка какая-то, до того все собрано, сконцентрировано, сгущено!), и его Собрание, наверное, можно было бы назвать – «Формула времени». Всегда важно, как, в каком качестве, в какой роли присутствует поэт в мире – и при жизни, и после смерти, – ведь стихи-то подлинные живут долго! – и не миссия поэта сейчас является предметом разговора, а его роль: собирателя ли и комментатора бытийных подробностей, то есть форм, или же человека, сумевшего создать в своем творчестве из этих подробностей, деталей, штрихов, наблюдений – синтез, сплав, то целебное и животворное питье поэзии, которое создано – для жизни, для продолжения жизни, тот эликсир, после принятия которого – хочется жить.
Трагическое переплавляется и обращается в радость. А это великая сила. Слово несет свет. Свет побеждает тьму. Возникает ощущение жизненного подвига.
В этом смысле Величанский и Губанов, такие разные, но тоже настоящие, поэты, трагические, своеобразнейшие, написавшие каждый свое большое Собрание стихов – и пока что, как и Шатров, не прочитанные, а многими даже и не раскрытые! – во многом сближаются с Шатровым: улавливают те же токи, трогают те же струны, слышат те же звуки, только трансформируют их каждый по-своему.