Тадзимас
Шрифт:
Почему не услышали голос Шатрова при его жизни? Каково было ему постоянно ощущать на себе груз стольких написанных, но не изданных стихотворений? С горечью он говорил:
– Я тот поэт, которого не слышат, я тот поэт, который только пишет, который сам себе стихи читает, которого поэтом не считают. И земнородный, я впитаюсь в землю, суду глухому мертвым ухом внемля: напрасно исходил по капле кровью, иль безответной счастлив был любовью.
Такие состояния сменялись трезвым видением грядущего:
– Я не хочу лишь чудом случая раскрыться для мильонов глаз. Стихи – природное горючее, как антрацит, как нефть, как газ.
Эти сумерки столетия действительно пришли. Посмотришь назад, поднимешь глаза вверх – и словно видишь тот, неземной, двадцать лет назад начавшийся путь поэта:
– День июльский остывает. К вечеру ветерок свежей. В выси, даже сталью чуть отсвечивая, якорьки стрижей. Отчего-то нервы так натянуты, как лучи… Боль немой любви на фортепьяно ты залечи. Странно… Ничего не надо вроде бы от людей, вообще. Власяницу из стихов, юродивый, все ношу вотще… Остывает кровь вослед за воздухом, Боже мой, по небу, что посуху, без посоха… Путь домой.
Мое обильное цитирование – необходимость. Если на то пошло, то стихи Шатрова – сплошная цитата. Открой самиздатовскую перепечатку или, сейчас, к ней в придачу, и вышедшую книгу – и всегда найдешь что-то важное для себя.
Он сказал как-то:
– Орфей наоборот – Эфрон. Цветаева… Твои стихи со всех сторон читаемы.
Так же «со всех сторон читаемы» и стихи самого Шатрова. Послушаем поэта еще раз:
– О, да воскреснет всех усопших прах! Пусть смерть с косой сидит на черепах их. Не шар Земля: она на трех китах, придуманная Богом черепаха. Кит первый – Верность. Мужество – второй. А третий – бесконечная Надежда! Сто тысяч раз глаза мои закрой – сто тысяч раз любовь откроет вежды!
Итак, устои: верность, мужество, надежда. И, конечно же, любовь, движущая сила бытия.
Говорить о Шатрове можно долго – и должно о нем говорить. Но вначале надо издать его стихи. Надо прийти к нему.
– Приди еще! И я скажу… Нет, не скажу, взлечу словами к небес седьмому этажу и упаду оттуда в пламя! А ты, бесхитростней земли, бессмертья лучшая дорога, – ты посмотри: меня сожгли! Приди и пепел мой потрогай…
Где-то совсем рядом —
– Свою невиданную лиру невидимый таит поэт.
Тот невидимка в своем волшебном доме, о котором говорилось выше.
Тот, кто сказал:
– Верю в Бога, потому что верю. Потому что жизнь иначе – смерть!
Кто сказал:
– Живи во власти святого долга.
Кто сказал:
– Будь вечно проводник Господней светлой силы…
Что же вы, живущие, вы, россияне, как принято сейчас выражаться, не откроете своего поэта?
Вышедшая в нью-йоркском издательстве «Аркада – Arch» в 1995 году большая книга Николая Шатрова, названная просто – «Стихи» – упрек вам и призыв к вам.
Составителям и издателям книги – давнему другу Шатрова, Феликсу Гонеонскому, и поэту Яну Пробштейну – искренняя благодарность.
От всех россиян, для которых Шатров – их поэт.
За их верность. За их мужество. За их надежду. За их любовь.
А для вас, россияне, – автоэпитафия поэта:
– Каждый человек подобен чуду. Только гений – тихая вода. И меня как смертного забудут, чтоб потом вдруг вспомнить навсегда.
Остается верить, что сбудется это пророчество Николая Шатрова.
Выжженная гряда взгляд в никуда ведет – кажется, навсегда что-то от нас уйдет. Не торопись, постой! Не ущемляй души – там, за горой Святой, сам для себя реши – что тебя мучит вновь? Что продлевает въявь веру, а с ней – любовь? То-то ее и славь! То-то надежда днесь рядом с тобой везде, где истомишься весь, чтобы взойти звезде.
Неотправленное письмо.Александру Морозову
Дорогой Саша!
Хорошие и серьезные люди намеревались было издать сборник, посвященный моему творчеству и достаточно сложной, по-особому сложившейся моей жизни «не как у людей». Они предложили мне было самому обратиться к тем людям – современникам, соратникам, товарищам – общением с которыми я дорожу и которые в состоянии сказать обо мне что-то толковое.
Вот я и хотел обратиться к тебе первому – из нашего круга. Обратиться – преодолевая многие, непростые чувства. Чтобы не подумал, чего доброго, что прошу, – Боже упаси! Чтобы понял: просто – обращаюсь, – можешь, мол, написать? Текст мог быть небольшим – а может, и пространным. На твое усмотрение. Это могло зависеть от состояния твоего и твоего отношения ко мне и моим писаниям. Прислать этот текст советовали мне мои доброжелатели – как и прочие тексты обо мне, ежели таковые были бы в наличии, – до марта девяносто девятого года. А если бы ты отказался, то просто сообщил бы мне об этом. Сообщил – причину отказа. Это тоже было бы опубликовано – вместо твоего текста. А я думал – ничего, я переживу, и не такое бывало. Я вполне допускал, что текст такой ты просто не захотел бы писать.
А потом… А потом я просто взял да и отказался от издания такого вот, посвященного мне, сборника. Ни к чему это мне.
Я вспомнил – тебя.
Ведь отказался же ты достаточно резко, даже категорически, написать обо мне статью для журнала «НЛО», которая мне была позарез нужна и которую ждала редакция. Ты сразу же, без всяких там околичностей, словесных завихрений, тактических приемов, практических соображений, политических расчетов и ходов, то есть прямо, без церемоний, откровенно мне заявил, что это большая, слишком уж большая, хлопотная, напряженная, в общем-то ненужная для тебя работа – и столькое поднять надо, столькое перечитать, столькое передумать – и, к тому же, еще и написать об этом что-нибудь, а уж писать-то ты решительно не хочешь, и не станешь, – и еще что-то, в этом же ряду и в таком же роде, было сказано мне тогда по телефону – тобою. Словом, некогда и незачем было тебе, откликнувшись на мое обращение, вот так, ни с того ни с сего, все бросать – и, дабы уважить меня, даже от большой любви к поэзии русской, в целом, и от любви, десятилетиями декларируемой тобою, к моей поэзии, в частности, браться за серьезный труд.
Что ж, я тебя понимаю.
Куда проще, согласись, под настроение, подвыпивши, позвонить – и, не застав меня дома, сказать моей дочери:
– Передай своему папе, что он гениальный поэт.
Совсем просто. И никаких усилий. Да и трудов.
Дернуло же меня обратиться к тебе тогда! И почему – именно к тебе? Да потому, что верил тебе столько лет. Может – видел тот, давний, прежний тот, молодой твой образ? Может, верил – ему, тому, дорогому для меня образу? Господи, неужели – привык? Неужели – просто привык я к тем, молодым, светлым образам друзей моих? А годы ведь шли. И много их прошло. И люди – изменились. И не до меня им сейчас. Неужели все – так?