Тадзимас
Шрифт:
Есть Морозов – поэт. Есть Морозов – филолог, исследователь литературы отечественной, открыватель и хранитель редкостей речи.
Осенью шестьдесят седьмого горело Останкино. К пятидесятилетию власти сжигали старые деревянные дома. Дым и угар относило ветром в сторону, к ногам статуи «Рабочий и колхозница», забрасывало в сокольнические аллеи, в глубь Лосиного острова. В воздухе роились клочья обгоревшей бумаги. Мы бродили с Морозовым по пепелищу. Жили мы тогда неподалеку друг от друга, в гости ходили пешком. В тот день встретились и не сговариваясь пришли к остаткам
Так начался Морозов – прозаик.Вскоре появились его «Чужие письма» – повесть, ставшая событием для нас, тогдашних, уже успевших нахлебаться горького в жизни, представлявших собою неофициальную литературу, каковую, кстати, мы имеем честь представлять и до сих пор, так и не вписавшись, благодаря Богу, в безликие ряды членов союза писателей. Повесть перепечатывали, читали и перечитывали. Экземпляры ее так и ходят до сих пор «от человека к человеку», не дождавшись пока издания. В повести этой – летопись одной человеческой жизни. А еще в ней – дыхание времени. В ней – то редкостное соединение документа и комментария, словно в музыке – пения и сопровождения, которое дает синтез, да и сам текст своим движением создает, сгущает тот магический кристалл, сквозь который различаешь каждый нерв ушедшего времени, с его характерными приметами, бытом, обреченностью и любовью.
Вслед за первой повестью появилась вторая, за нею – третья, четвертая. Сформировалась тетралогия. Будучи изданной, она открыла бы читателю писателя замечательного, умеющего не только подмечать и обобщать, но и сострадать. Морозов – прежде всего поэт, а потому и настоящий прозаик, ибо не бывает иначе. Прежде всего поэты и двое других ярких прозаиков нашей плеяды – Саша Соколов и Николай Боков. Но Морозов и среди них выделяется, потому что в текстах его – свет Веры.
А еще Морозов – кинематографист, создатель нескольких серьезных фильмов. Но это – к слову. И говорит это о многообразии его таланта.
Пусть читатель ощутит тепло свечи, зажженной Александром Морозовым более четверти века назад, пусть потянется на уединенный огонек в ночном окошке. Пусть выйдет навстречу ему седой высокий бородач – писатель Александр Морозов, хранитель речи, русский человек.
6 января 1993 года,
Коктебель.Владимир Алейников.
Легенда создана! – так я подумал, перечитав повнимательнее текст свой, тебе посвященный. Что ж, хорошо написано. В духе моем вполне. С пушкинским пониманием этого слова – товарищ. Вот он, подлинный текст. Пусть остается в письме. Да и живет здесь – пусть. Здесь ему хорошо. Здесь ему, в окружении слов моих, может быть, даже уютно. Приятно – уж точно. Пусть остается – в речи. Легкая у меня рука! – так скажу я, Саша. Где они, годы наши? Вижу лица и свечи. Сколько же там огня!..
Вечереет. Небо над горами – ясное. Такое, что хочется сказать: яснее не бывает. Ясное – насквозь. Ясное как-то вглубь, а не вдоль, не вширь. Не в длину, не в высоту, не в стороны, – а вовнутрь, к сердцевине пространства.
– Мир ловил меня, но не поймал, – автоэпитафия Сковороды.
Это уж точно. Какова поступь человеческая в мысли, в речи – таково и расстояние между ловящим и ловимым.
Речь-то идет о душе.
– Выше! Выше! Держи – Летчицу! – так, вроде, у Цветаевой.
– Еще раз, еще раз я для вас – звезда, – у Хлебникова.
Пожалуй, только с этими поэтами, с Хлебниковым и Цветаевой, и сопоставимо то, что я сделал в русской поэзии. Да и то – я уже давно шагнул дальше, ушел вперед. И сделал, и сделаю еще – даст Бог! – больше. Сделаю то, к чему – призван.
Вечереет. Цветут розы, светятся фосфорически, тепло и ровно, эти цветы Изиды, цветы Богоматери.
Друг Ишка – рядом. Вот уж друг так друг, настоящий.
Часто вспоминаю тебя, Саша. И письмо твое – то самое, четвертьвековой давности, здесь, со мной, в бумагах моих.
За окном – Тепсень. Близко, почти рядом. Огромный, протяженный холм. На этом плато стоял наш древний ведический город, назывался он – Поссидима. Что, или это не по-русски звучит? А как же еще? По-украински – посидимо. Ну, что же. Посидим. Помолчим. Подумаем.
Плещет неподалеку – Русское море.
Там, выше – Русская степь, где я вырос. Мой город родной.
А здесь, в Коктебеле, – живу я. Живу, выходит, в пригороде Поссидимы. Поднимешься на холм, тронешь почву – сыплются всякие черепки.
На вершине Святой горы – могила ведического святого. Позже греки называли это культом Асклепия. По обоим перевалам поднимали на вершину больных, оставляли на ночь на могиле. Ночью, во сне, святой являлся им и называл причину болезни. Люди, как правило, исцелялись. Большевики уже после войны разрушили эту могилу. Сейчас вроде ее восстановили.
Мощная, колоссальная энергетика у Кара-Дага и окрестностей. Звезды, грозы, растения – все особенное. Связь с Космосом. Долго об этом рассказывать. Да и не надо…
Беглый очерк состояния. Сгущу-ка его, по привычке, в отговорку: живу и работаю.
Стихи – есть. Есть ли – друзья?
Осознаю, что есть – матерое одиночество.
Знаю, что с Букером я прав, потому и сообщаю об этом.
Скажи поклон близким своим. Обязательно работай. Не пей. «…длинноногий лосенок».Береги себя. С Богом.
12 октября 1998 года. Коктебель.
К письму своему прилагаю десятилетней давности текст – обо мне, написанный однажды, с помощью авторов «Тарантаса» и «Тараса Бульбы», тобою, Саша.
«Один великий поэт некогда упрекал своего столь же знаменитого в науках соотечественника, что тот якобы вознамерился уничтожить поэзию в природе, когда уподобил радугу оптическому эффекту преломления солнечных лучей в стеклянной призме.
Подобно ему и каждого из нас, должно быть, покоробит, если вместо слов „родная земля“ услышим мы словосочетание „среднерусская провинция дерново-подзолистых слабогумусированных почв“.
Поэтому я и не стал бы называть собранные в этой книге содружества слов даже стихотворениями. Тут – сама поэзия, подлинное имя которой на сей раз – Владимир АЛЕЙНИКОВ.