Тадзимас
Шрифт:
или же просто – загородным, со свежим, пьянящим воздухом, таким непривычным после сплошной духоты городской, с лесочком, прогретым солнцем, с песочком прибрежным желтым, с купанием в теплой речке, с кувшинками в темной воде, с рыбалкой весьма удачной, потом с костерочком дымным, с кипением свежей ушицы в походном большом котелке, с привычною поллитровкой, с разлитой в стаканы водкой, с веселым совместным пением, – помедли, вечерний день, – то есть летним,
а то и осенним, сизым, с туманами и дождями, хрустальным, сквозным, прозрачным, с хрустящей внизу листвой, с ягодами в лукошках, с грибами в плетеных корзинах, с ауканьем в сонных чащах, с полянами впереди, выплеснутым
а то и зимним, с морозцем, слепящим ветром и светом, со снегом, куда ни глянешь, с петляющей, рыхлой лыжней, с бегом куда-то к детству, с колким, легким пинцетиком упругой еловой хвоинки на варежке шерстяной, с растаявшим, как снежинка, негромким прощальным словом, с густым пунцовым румянцем на женских горячих щеках,
да и весенним, ясным, с синичьим раскатистым теньканьем в светлой, просторной, отрадной, как образ древнего храма, распахнутой взорам роще, с ее высоко и свободно белеющими колоннадами стройных, звонких стволов – на лазурном, расплеснутом по миру, традиционном фоне упоительно чистого неба – ах, умыться бы им! – с непременным, желанным, обрядным, свежайшим березовым соком, проступающим вдруг, незаметно, из надрезов на белой коре, понемножку, долго, по капле набираемым в кружки и в банки, выпиваемым тут же, по кругу, – чтобы вспомнить потом о весне,
но чаще – эх, куда чаще! – домашним, душным, всегдашним, коммунальным, отдельно-квартирным, проходящим на кухне, с готовкой пельменей, супов и напичканных, в дополнение к фаршу, размоченным хлебом, осточертевших котлет, с пересудами и ворчаньем, с накипевшим, но больше таимым, с неизбежными ссорами и внезапными примиреньями, с переполненным целыми россыпями огорчительных или приятных, но всегда бесконечных, примелькавшихся мелочей, беспредельным, всезнающим бытом,
обделенным порою и крохою радости, а порою вполне подходящим для жизни, у кого – одиноким, у кого – компанейским, большей частью – семейным, посвященным купанью детей и глобальной стирке, – субботам, —
и отданным осмыслению собственного безделья, ближе к вечеру уже обременительного, отягощающего плечи, как навязанная кем-то в житейском непредсказуемом пути – пусть это и от чьего-нибудь доброго сердца, пусть там, внутри, даже целый ящик вина, оно приятно, конечно, однако нести тяжело, и подарок судьбы уже не в радость – не дающая распрямиться, пригибающая к земле поклажа, —
красным партийным цветом помеченным в календарях и голубоватым, отрешенно мерцающим свечением экранов черно-белых телевизоров умиротворенным – воскресеньям, —
а также и – вот они – их самих, вполне резонных и совершенно законных, таких привычных, полных всяческих прелестей честно заслуженного отдыха, несколько отличающихся от себе подобных, по простой причине, потому просто, что есть в них, как зернышко в ягоде, какое-нибудь мало-мальски выдвигающее их из общего скучного ряда, пусть и небольшое, но нам-то много и не требуется, скрашивающее существование, производящее нужный сдвиг в притупленных мозгах, на веселой дудочке потом играющее в памяти, непредвиденное событие, или происшествие, или приключение без особых последствий, а все же – нечто, все же – кое-что, есть чем озадачиться, будет о чем гадать, вспоминать, и ведь то-то и оно, что такое вот редко, но бывает, с нами бывает, редко да метко, и хорошо, что находится такая вот изюминка в них, особо нас не балующих и не так уж часто, как того, может, и хотелось бы, но все же иногда повторяющихся, то отдаляющихся на некоторое представимое расстояние, то приближающихся вплотную,
но, словно применяя на практике старинный цыганский гипноз, далеко не случайно называющийся еще и очарованием, нежданно-негаданно именно очаровывающих, всецело подчиняющих себе, куда-то властно заманивающих, хотя там, быть может, просто гулкая пустота, даже черная дыра, или, того хуже, непонятное зияние, коридор для перехода в другое измерение,
с многозначительной улыбкой и не скрываемой, лукавой хитрецой во вкрадчивых, по-кошачьи гибких, слишком туманных, на полуслове обрывающихся, тающих, как воск или снег, чтобы вдруг, появившись из ничего, ну, разве что из по оплошности не исчезнувшего, зазевавшегося их отголоска, или же, что еще точнее, из призвука, то есть недолгого и неясного звука, дополнительного, состоящего при более-менее различимом основном, сызнова продолжиться и столь же внезапно сгинуть, а потом опять зазвучать, фокуснических, косноязычных, хитросплетенных речах —
и то нарочито потупленных, то мечтательно рассеянных, то с диким, намеренно-жгучим, насмешливо-каверзным вызовом бросаемых прямо в тебя, в побледневшее от растерянности лицо твое, полупрезрительных, полуучастливых, всегда с проблеском собственного, личного, неизвестно за какие заслуги полученного, действительно имеющего основание или же мнимого, но все-таки жирной полосой подчеркнутого прямо по воздуху, напоказ выставленного, сознательно демонстрируемого превосходства, всезнайства, с подразумеваемой посвященностью в какие-то страшные тайны, с демоническим ледяным огоньком в расширенных мутных зрачках, с этим признаком потустороннего, от которого мороз идет по коже, но, несмотря на паточную сладость их, откровенно лживых, беспардонных и бесстыдных взорах,
зазывающих войти, ну конечно, войти, чуть помедлив, решиться-таки и обязательно войти, преодолеть эту школьную робость, победить в себе страх, стать героем, способным сейчас на поступки, даже на подвиги, перешагнув условный порог, переступив невидимую черту, благополучно миновав тускло сверкнувшую и тут же пропавшую, неуловимую, полупрозрачную грань, прямо с улицы, с пылу, с жару, или с холода, или с дождя, попасть вовнутрь, проникнуть туда, где ждут, оказаться там, именно там, только там, а не где-нибудь, непременно там, куда звали, и увидеть нечто – но это потом, главное – поначалу войти,
дразнящих, манящих, призывающих не медлить, приказывающих оставить все, что мешало, снаружи – и незамедлительно войти в свой карнавальный, астральный, пестро размалеванный, в гроздьях матовых фонарей, в длинных, вьющихся, спутанных, провисающих, реющих нитях разноцветных, мигающих, ломких, напряженно пульсирующих, беспокойных огней, прорастающий вздувшейся крышей, всем громадным шатром, всем раздавшимся, тестообразным, набухающим куполом – прямо в темное небо, в ледяную ночную купель, в неизвестность, в разъятость, в томящий, пьянящий простор, непонятно откуда здесь взявшийся, то ли ярмарочный, то ли жилой, то ли зрелищный, то ли киношный —
(где-то рядом, но там, в стороне, промелькнул Федерико Феллини, в черной шляпе с большими полями, в шелестящем широком плаще, с белым, вьющимся по ветру шарфом на торчащей из ворота шее, с темнокрасной гвоздикой в петлице, с алой розой в крылатой руке, мимоходом кивнул, улыбнулся, чуть сощурившись, поднял глаза на того, кто ему поклонился, посмотрел, поклонился и сам, – ну а с ними Джульетта Мазина, вся в печальном сиянии лунном, с серебристой, звучащей трубою, поднесенной к безмолвным губам, улыбнулась устало, взмахнула узкой, тающей, белой рукою – и созвездья мерцающим шлейфом потянулись в пространство за ней) —