Таежный бродяга
Шрифт:
Народная фантазия, как мы видим, уходит корнями глубоко в историю и в почву Сибири. И Байкал здесь занимает едва ли не центральное место. О нем сложено множество разных преданий и сказок. И всегда он предстает в образе мрачного Хана, владетеля несметных богатств и пышного гарема.
И есть рассказ о том, как Ангара — неверная жена — тайком, в ночи, сбежала от старика к молодому любовнику Енисею… И есть, кроме того, легенда о Лене, она весьма поэтична. И мне лично нравится более других.
Изо всех рек, рожденных в горах Байкала, Лена единственная, — не впадает в него, а наоборот, круто отворачивается и стремительно уходит на север! Причем, к ней сразу же присоединяются мелкие притоки — Киренга, Чух и прочие… Легенда вот как это объясняет:
Получив предложение Хана, юная красавица с презрением отвергла его. И ушла, покинув родные места. Вдогонку за ней поспешили родственники — сестры и братья — пытаясь уговорить ее, образумить, вернуть. Но все оказалось напрасным! Вернуть беглянку не удалось. Перед Леной стоял выбор: или заточение в гареме, или же холод одиночества, бездомные скитания, тоска полярных пустынь… И она, любя свободу, выбрала это — последнее.
Тоска полярных пустынь!.. Я в полной мере ощутил ее, бродя по Якутской тундре, по отрогам Верхоянского Хребта.
Хребет этот является водоразделом: с одной его стороны течет Лена, с другой же — восточной — Яна. Она не столь велика, не так многоводна, как ее прославленная соседка. (В сибирской "речной мифологии" имя Яны не упоминается.) Но все же и она достаточно любопытна и своеобразна. И на редкость сурова.
Там есть, к примеру, городок Верхоянск; старинный, небольшой, сплошь деревянный, который знаменит тем, что в нем — в этой именно точке материка — находится "мировой полюс холода". (Теперь с ним, правда, начала конкурировать Антарктида, но ведь она — земля нелюдимая, нежилая…)
В Верхоянске действительно холода достигают невиданной силы! Ветер в эту долину почти не проникает, и воздух в ней застаивается, становится жестким, тяжелым. Здесь, если плюнешь, слюна мгновенно превращается в звонкую льдышку, а пар при дыхании — в колючую снежную пыль. Дышать таким воздухом трудно и опасно; рот непременно надо чем-нибудь прикрывать. Люди тут, все же, живут, но зверь из верхоянской долины уходит зимой. А птицы, залетев сюда невзначай, попадают в мертвую зону. Они словно бы вязнут в этом воздухе и падают на землю, ослепнув и закоченев. И неживые, застывшие их тела, при ударе раскалываются — как стеклянные.
Однако так — не везде. В низовьях Яны, за селом Казачьим погода, наоборот, переменчива, бурна, и ветры там порою бушуют неделями. И я видел, как встают над тундрой метельные смерчи, идут, упираясь в нависшие тучи, крутящиеся, шаткие, снеговые столбы.
А есть и вовсе гиблые места — пустынные, поросшие чахлым кустарничком, повитые серым гнилым туманом. В тех урочищах, под снегом таятся и дышат, незамерзающие болотные топи, именуемые в Сибири — зыбунами…
И вот там, на краю зыбуна, подруга моя — веснушчатая и сероглазая москвичка Нина — сказала однажды:
— Знаешь, а ведь экспедиция наша сворачивает работу…
— Уже?
— Ну, да. Зима пришла! Теперь нам делать здесь нечего.
— И когда же и как будут нас вывозить?
— Послезавтра… В Верхоянск придет большой транспортный самолет и заберет всех сразу.
— Значит — в Москву! — сказал я, не в силах сдержать улыбки, — наконец-то…
— Да, но понимаешь ли, — медленно, запинаясь, проговорила она, — тут вот какое дело… Боюсь, милый, тебя в этот рейс могут не взять. Даже наверняка — не возьмут.
— Как так? — дернулся я, — почему?
— Ну, потому, что ты — человек случайный, посторонний. В кадровых списках экспедиции твое имя не числится… Ах, я уже разговаривала с начальником; спорила, упрашивала. Но все бесполезно! Одно твердит.
— Что же?
— Нет места — и кончено! В экспедиции, дескать, и без того много людей — тридцать человек. Но самое главное: грузы! Мы же везем образцы пород, пробы грунта, а также — слюду, кристаллы Пиропа, Пироксеи… Их немало. Это все, пожалуй, тонны на три потянет. Ну и вот. — Она вздохнула, приникая ко мне. — Не знаю, что теперь делать…
— Что ж тут поделаешь? — хмуро отозвался я, — чему быть — того не миновать. Я к неприятностям давно уж привык. Как-нибудь перебьюсь! Но не печалься: может, мы еще встретимся…
— А ты — хотел бы?..
— Конечно.
— Для тебя это все — не простое приключение? Не так, как с другими?..
— Во всяком случае, в тебе есть что-то особенное, не похожее на всех других, — сказал я. — И вообще, ты — единственная женщина, ни разу не причинившая мне никаких огорчений… А это тоже не забывается.
— Вот как! — она усмехнулась. — Ну, знаешь, ты мастер на комплименты!
— Да я просто — не умею, — ответил я, — и разве дело тут в словах?
— Но поговорить все же надо! Хоть один-то раз — всерьез… Ведь расстаемся же!
Мы стояли на узкой тропе, тесно прижавшись друг к другу. Слева от нас громоздились острые, заснеженные скалы, справа — простиралось болото. Волнистое, белое, оно уходило к горизонту, и край его терялся в мутном дыму.
И оглядевшись и помедлив несколько, Нина сказала негромко:
— Вот ты рассказывал мне сказки про Ангару и Лену…
— Это не простые сказки! — наставительно заметил я.
— Да, да, разумеется. И я теперь думаю: как же быть-то, а? Понимаешь, в Москве у меня тоже ведь есть свой Хан. Правда, он добрый. И роскоши там немного. А о гареме и вовсе речи нет… Какой уж гарем! Но все-таки… — Она говорила с улыбочкой, небрежно, словно бы шутя. Но глаза ее — большие, ясные, серые, — странно вдруг помрачнели, были теперь почти черны. — Может, и мне тоже бы надо — бросить все и бежать? Или просто взять да и остаться здесь… в этих самых "полярных пустынях"?