Таежный гамбит
Шрифт:
— Какой? — удивился пулеметчик.
— В боях давно? — спросил Сбродов.
— Месяца ищо нет, — ответил казак, — но уже стрелял не раз и в разведку ходил!.. — паренек начал приободряться, глядя на атамана, делающего ему знаки.
— Ну, хорошо, — улыбнулся Сбродов. — Кинжальный огонь — это стрельба, например, из пулеметов, открываемая внезапно, с близких расстояний и в одном направлении. Ведется, как правило, во фланг наступающему противнику, причем с предельным напряжением.
— Это как? — опять не понял казак.
— Это значит, проще говоря, что ты должен всеми силами души ненавидеть врага и каждую пулю посылать точно в цель, — Сбродов рассмеялся и потрепал парнишку по плечу. — Не боишься?
— Еще чего! — опять поднял нос пулеметчик.
— Верю, верю, — поддакнул Сбродов, и они с Камовым зашагали обратно. — Теперь можно и в твой «блиндаж», Иван Герасимович. Артиллерию противник пока не введет: мы очень удачно рассредоточены.
Блиндажом Камов называл наскоро наваленный шалаш в низкорослом, но густом дубняке. У шалаша стояли две караульных. Они отдали честь и вытянулись при виде подходящих Камова и полковника.
— Летов, где Грабин? — спросил атаман караульного.
— На позициях, ваше высокоблагородие, — ответил казак. Камов вернулся с германской полковником и до сих пор носил казачью форму амурского войска. Она не отличалась от формы забайкальцев: те же темно-зеленые мундиры, желтые лампасы, темно-зеленые фуражки с желтым околышем. Только погоны амурцы носили зеленые, в отличие от желтых забайкальских. На голове у Камова покоилась хорошо посаженная черная барашковая папаха.
— Скажи ему, пусть посмотрит пока, — Камов ткнул рукой в сторону занявших оборону казаков. — Мы с господином полковником обсудим кое-что.
— Есть! — козырнул казак и бегом пустился на левый фланг, где, как он знал, находился герой Усть-Балыка подъесаул Грабин.
Они вошли в шалаш. Сбродов пошутил:
— Хорош у тебя блиндаж, Иван Герасимович!
— Блиндажи в германскую копали — прочные, основательные. Сейчас, сам знаешь, война маневренная. Что мне его копать, когда я сегодня здесь, а завтра, — Камов призадумался и закончил: — А завтра, положим, в Благовещенске…
— Ну, ты загнул! До Благовещенска еще добраться надо! Путь неблизок, да и дороги опасны.
— Римляне, что ли говорили, что дорогу осилит идущий?
— Они.
— Ну так вот, я иду. К определенной цели.
— Уважаю тебя за это, Иван Герасимович, — Сбродов крепко обнял атамана.
16
Вопрос о наступлении на Хабаровск решился в меркуловском правительстве через неделю после взятия города красными. Генералу Вержбицкому удалось на совещании многое. Едва он попросил слова, все присутствующие замерли и приготовились к самому неожиданному: так уж повелось, что генерал выступал очень редко, но зато когда брал слово, то оно всегда было событием. Выступления генерала Вержбицкого отличались тем, что касались самого неотложного, самого насущного. Члены правительства знали: если слово берет Григорий Афанасьевич — значит, вокруг что-то и впрямь не ладится, требует незамедлительного решения. Конечно, как главнокомандующий, выступал генерал прежде всего по военным вопросам. Но эти-то вопросы и были самыми насущными для шаткого меркуловского правительства. Все члены понимали, что, находясь в состоянии войны, можно сколько угодно разговаривать об урожае, школьном образовании или устройстве госпиталей. Но если не решить основную военную задачу — разгром противника, — то все прочие задачи так задачами и останутся.
Едва Вержбицкий поднялся на трибуну, многие члены правительства заметили, как у Меркулова лоб начинает покрываться мелкой испариной. Не самое завидное зрелище являл сейчас Спиридон Дионисьевич. Он уткнулся лицом в бумаги на столе, демонстративно что-то писал, перебрасывался редкими словами с рядом сидящими министрами, лишь изредка бросая воспаленный взгляд на четко и уверенно говорившего главнокомандующего.
Вержбицкий говорил недолго. Вся суть его выступления свелась к тому, что бездействие на фронте, одна только оборона, противостояние маломощной Народной армии Дальневосточной республики — по меньшей мере халатность, если не сказать преступление.
При этих словах Меркулов, покраснев, как амурский помидор, поднял голову и гневно выкрикнул — скорее в зал, чем генералу:
— Прошу вас не забываться, ваше превосходительство!
— Прошу прощения, Спиридон Дионисьевич, сказанное относится не столько к вам лично. Я, как член правительства, прекрасно сознаю, что в этом преступлении, — он сделал акцент на этом слове, — что в этом преступлении повинен и я. А потому как законопослушный гражданин первым каюсь в нем. И призываю прочих членов кабинета сделать то же самое!
Зал зароптал. Мало кому, конечно, пришлись по душе эти слова. Редкий признался бы, как генерал, в том, что виновен хоть в малой толике того, что творилось сейчас на истерзанной приморской земле. Есть обстоятельства, которые невозможно одолеть даже министру — с таким жизнеощущением и таким подходом к делу жили практически все члены меркуловского кабинета. И то, что какой-то Вержбицкий, пусть и заслуженный боевой генерал, посмел нарушить общепринятое мнение, очень не понравилось министрам.
— Настаиваю на немедленном наступлении, господа! — заканчивал свою речь Вержбицкий. — Уверяю вас, что оно только в нашу пользу сейчас. Посмотрите, господа министры, в Кузбассе вооруженное выступление. Пусть и анархическое, но все-таки отвлекает силы большевиков. На севере Амурской области — героический поход атамана Камова. Ситуация складывается весьма благоприятно для каппелевцев. Народная армия республики слаба. Это и не армия даже, вы сами понимаете. Требую наступать! — и генерал легко и грациозно сошел с трибуны.
— Где взять денег? — вдогонку окликнули его.
Он остановился на полпути к своему месту, подумал немного и уверенно ответил:
— За год армия пополнена всем необходимым. Я думаю, что если мы возьмем Хабаровск оперативно, то много средств не понадобится. К тому же, у командования армией имеется свой собственный запас, которого, при разумном использовании, должно хватить не только на основную операцию, но и на ряд вспомогательных.
— Вы собираетесь несколько наступлений предпринять? — не унимались министры.