Таганский дневник. Книга 1
Шрифт:
— Марина, почему вы мне ничего не рассказываете, вы же общаетесь с артистами, знаете, о чем они говорят.
— Я считаю, Н.Л., что Вы неправильно себя вели в этой ситуации.
— Они меня хотят съесть, передайте им, что я несъедобный.
Любимов. Во-первых, он занимается плагиатом, до него это сказал Товстоногов. Во-вторых, передайте ему, что такую падаль, как он, никто жрать не станет.
Директор переводит секретаршу в гардеробщицы.
Вот как примерно выглядели события последней недели. Я не думаю, что мы чего-то не так сделали. Нет. Все было оправдано и допустимо, а главное, если постараться вникнуть и понять, мы на 100 % правы. А если что — так ведь даже убийце находятся смягчающие обстоятельства.
«Живой» не репетируется.
Шеф. Не обижайся, Валерий, видишь,
Сегодня последний день апреля, и я в принципе допишу эту «Книгу весны». Видишь, я не справил в ней праздник «Живого». Иногда чуть не плачу. Но, как говорится, лучше сохранить голову, чем волоса. За эту неделю мы сильно постарели, и, если Бог даст, все будет хорошо, можно только благодарить судьбу за это испытание, которое сплотило и ощетинило нас за свой дом, и проверило на вшивость. Мы научаемся ходить, мы стали политиками, нас на слове уже не поймаешь.
Любимов. Артисты — народ эмоциональный: излили свои эмоции и успокоились. Надо учиться конкретно действовать и на сцене, и в жизни. Дупак распустил своих людей: Улановский тес со склада увез к себе на дачу, Солдатов вообще проворовался, сам директор — аморальный тип, жил с буфетчицей, обманывал дочь легендарного народного героя.
«Но ведь и монахи — люди, Согредо», — говорит Галилей, так и директор тоже человек. Бога не надо забывать. Жена новая трудно рожала; повезли ее на кесарево сечение, а как узнала, что с ним плохо (его увезла неотложка домой, машина его третий день стоит у театра, еще нахулиганит кто-нибудь), так у нее начались схватки, и родилась дочь, слава тебе, Господи. Да если с другой стороны разобраться, не так уж он виноват окажется. У него такой характер, такая тактика осторожная, подпольная. Говорят, стучал, но ведь что понимать под этим, а потом мало ли что говорят. Говорят, и Любимов — стукач, на кого только, на самого себя? Любимов ненавидит Дупака, за что, не пойму. Шеф — человек крайних убеждений, резких. За свой позор на райкоме он платит той же мерой. Но он не играет в поддавки, он не принимает их игры, он навязывает свою, поэтому можно обвинить его во всех смертных грехах и в зазнайстве (вообще, идиотское слово, когда оно появилось в лексиконе, по-моему, с пресловутой теорией винтиков усатого императора, кто не хотел быть винтиком, того награждали этим званием и отправляли в не столь отдаленные места. Разве можно было раньше сказать, что Пушкин зазнался… или Шаляпин. В то время поощрялось стремление человека выделиться, прославиться, возвыситься — разумеется, благородным делом, благородными порывами), и в ослушании распоряжений райкома, и в тенденциозном выборе репертуара — но только не в отсутствии точной полит. программы, в отсутствии принципиальности, партийности и пр. Любимов прославил театральное дело нашей страны, за свое существование четырехлетнее Театр на Таганке стал любимым приютом интеллигенции и думающей молодежи.
На Западе культ Любимова, не у нас, не на Таганке, в чем нас обвиняют комс. деятели, тем самым пытаясь внести раскол, посеять бурю, и не в России, а на Западе, как всегда, Европа оценивала наших гигантов значительно раньше и сильнее, чем мы сами…
Любимов может ошибаться и наверняка много раз это делал, но он не сворачивал никогда в сторону, он не перестраивается на ходу, что от него требуют политиканы. Он ведет свою команду по тому компасу, который выбрал вначале, который подсказали ему его воля, ум, сердце и огромное количество умных по-настоящему людей, не суетившихся никогда перед властями, а руководствовавшихся общечеловеческими истинами в своей жизни и творчестве. И не зря Эрдмана называют отцом эстетической и этической платформы театра на Таганке. И смешно, если не печально, услышать про Любимова, что он зазнался. Чушь и больше ничего.
Дупак скомпрометировал во многом себя. Нельзя отказать ему в доброте, мягкости, ни один директор не стоит так близко к артистам вообще и людям театра, как он. Это-то его и может погубить, если не погубило. Ни один директор не позволит разговаривать с собой так, как это делаем мы, без году неделя слезшие со школьной скамьи. Дупак делал прописки, добивался жил. площади, повышал зарплату, заботился совершенно искренне о своих подчиненных, но… авторитет Любимова, создателя театра, слава которого греет всех, кто в нем и кто рядом, непререкаем, и если он пошел в открытую на Дупака — труппа ринется за ним и даже не захочет понять, в чем, собственно, виноват Дупак.
Я не справил праздник «Живого» в этой весенней книге размышлений. Приходят, лезут на ум сравнения: внематочная беременность, аборт, кесарево сечение, застрял в горловине плод, обрезана пуповина и плод засыхает в чреве, в общем, черт-те что приходит на ум. Сбит темп, противник взял минутку, чтоб я засбоил, потерял ритм и уверенность. Четыре месяца дьявольского напряжения — и вот остановка, антракт, неожиданность статики разрывает аорты, прекращает сердце. Кто-то ждал хитрый, чтобы вдарить влет. В тот миг, когда я уже начал токовать и закрыл глаза от удовольствия, как глухаря, подсек опытный ствол. Не убил, но ранил всерьез, и будет ли еще звенеть так сталью голос, когда заря вернется. Всякая глупость лезет в голову, но что делать, когда это не гайки точить, которые и с похмелья можно. Но я верю, будет на моей улице праздник. Главное, помнить Бога всегда и стараться не озлиться, что бы ни случилось, какие бы козни ни строили мне люди — любить их. Тогда и Фомич мой будет христианином.
Подбиваю подать апелляцию в ЦК комсомола. Нападение — лучший способ защиты. Даже если мы ничего не добьемся, мы покажем, что нам дорога честь организации, и мы не хотим мириться с пятном, которое на нее легло.
Дупак болен. Собрание отложено до его выздоровления. 16 мая отчет комиссии на бюро райкома о работе театра.
Не надо сейчас собирать собрание, оно выльется в скандал, в склоку вокруг дирекции, а это только на руку тем, кто жаждет прекратить Таганку. Надо затихнуть, уйти в подполье, подождать, чем кончится проверка, и тогда бабахнуть.
Полмесяца нас не спасут, а хорошего скандала между руководителями достаточно, чтобы кого-то из них заменить, а это равносильно смерти театра, потому что, если что, на место Дупака наверняка придет такой жлоб, которому до фонаря все, и Петрович сам бросит все к чертовой матери, потому что и он ведь человек, а они все ведут к этому, играют на его нервах, паразиты, вместо того, чтобы в ножки поклониться славе русского театра.
КТО НЕ СУЕТИТСЯ, ТОТ НИКУДА НЕ ОПОЗДАЕТ
Несколько часов осталось жить апрелю. Вместе с ним кончается моя тетрадь, и как всегда в конце тетради я итоги подвожу. Вначале я определил условие — поменьше тоскливых, хандровых настроений — я выполнил это условие. Я подружился с Богом, еще не укрепился в нем, но несколько мгновений у меня было таких, когда я ощущал его целиком и полностью в себе, в любви, в весне, в людях вокруг, и он улыбался мне, и я был счастлив. Это главное, что помогало мне жить и делать из себя человека по его подобию.
Я читал Евангелие, изучал Толстого, Достоевского, и были эти два месяца наполнены прекрасной духовной пищей, у меня появилась любовь к размышлениям серьезным и привычка к умственной работе за столом. Это одна из главных причин, которая остановила меня от поступления в лит. институт, я хотел искусственно заставить себя образоваться, а теперь понял, что могу это делать без посторонних влияний, без нарочно созданных условий, сам, за книгой, за столом… ведь важно от этого самому получать наслаждение, а не обязательства перед другими похвалиться ученостью своей. И рад в себе этой маленькой победе. Нет ничего приятнее, как побеждать самого себя.
Еще такое решение пришло от прекрасной, истинной заповеди: не думай о завтрашнем дне, хватит для каждого дня своей заботы, так и я, — нет у меня другого дела, как на сцене, я призван в мир исполнить там Его волю, и не надо противиться этому, а делать свое дело с радостью и легким сердцем. А коль случится несчастье, так если веруешь, Он и в нем тебя не оставит и направит коленки твои по угодной ему дороге. И потом: нельзя объять необъятное. Это уже Козьма Прутков, но он прав по-своему.
Я научаюсь не суетиться и даже изобрел афоризм: кто не суетится, тот никуда не опоздает.