Таганский дневник. Книга 2
Шрифт:
Четверг. Молитва, зарядка, душ
Чего я испугался? Де Сада? Работы? Уныние — безделие порождает. А главное — в любом случае через месяц все это кончится, все эти мучения, суета и бестолковщина со знаками препинания пройдет. Надо сконцентрироваться и уж коли нельзя более ничем заниматься, так хоть музыку, пластику и текст подогнать.
Я нынче Филатова видел во сне — вылеченного, здорового и веселого, со мной обнимающегося и целующегося и в какой-то со мной кадрили — мы под руки кружимся и он счастлив, и я с ним — смеемся.
Вот такой сон.
Суббота.
Штейнрайх: «Я позавидовал вам вчера хорошей завистью. В этом молодежном клубке. Мне тоже захотелось к вам, туда наверх… Только не готовьтесь так долго… улететь на канате… А монолог очень хороший… И национальность очень угадывается, будут очень рады… те, кто придут… иностранцы… Видно… не видно, какая разница… Выходят же все на середину… Так что… нет, все в порядке».
Он успокоил меня. Он говорит, что ему было интересно. Ирка — молодец и пр.
Любимов: «Вы не учитываете конкуренцию… Другие ритмы, другие темпы… другие нравы… Молодежь… знаковое искусство… Без разжевывания… А мы в „обозе“… давно».
Когда, с какого времени он отсчитывает, что в «обозе» мы… Демидова давно об этом говорила — но мы… Я, по утверждению Щербакова… — говорил, что «Живаго» это спектакль 21 века.
Четверг. Молитва, зарядка, кофе, душ
Брожу я по кругу, среди старых газет в сцене Авенира-дяди… Поднимаю с полу газету и читаю в «Московском К» от 29 октября следующее:
«Лежу на коечке в коридоре, потому что больница переполнена, довольный, потому что утром кашу дают, и вдруг идет Володя Высоцкий. А мы уже знали друг друга. Он лежал у своего приятеля ниже этажом, в процедурной, и предложил перебраться к нему. Чего у него только в процедурной не было — шашлыки приносили, рыбу, конфеты, стояла пара ящиков коньяка от поклонников. Я банковал по-черному, кормил всех ребят. Высоцкий тогда еще мало снимался, популярность была больше кассетная, и его не очень узнавали на улицах. На Валеру Золотухина была потрясающая реакция, Валера был очень популярен, его узнавали за квартал, и я, когда шел с ними, видел краем глаза, как Володя ревнует. Это на него действовало.
Я слышал много телефонных разговоров, лежа с ним в одной палате, — с кем и как он говорил. И с кем он говорил уважительно, и даже чуть-чуть побаивался, так это с Валерой Золотухиным. Потому что Валера выдавал ему по телефону очень серьезные вещи. Он говорил, что Петрович сейчас вообще выгоняет, ты приди в себя; он с ним говорил очень жестко, и Высоцкий его слушался: „Валерка абсолютно прав, он умница и артист замечательный“. Это я слышал и Валерию никогда об этом не говорил. После больницы Володя пригласил меня на один концерт — я заработал 10 рублей. Я его объявил, и он дал мне за это червонец».
Вот такая нечаянная радость с пола, после слова Авенира: — А почему вы именно эту газету храните, гражданин? — А я ее не храню, какая попалась. И рассказал это Олег Марусев, и ему надо позвонить.
Пятница. Молитва, зарядка, душ, кофе
Вчера — первый прогон — шеф доволен как бы первым. Публика в недоумении, как мне кажется.
Подруга — Ленка: — Я ничего не поняла — что? Зачем? Причем тут де Сад? Поняла, что Шарлота хочет убить Марата и пр. — Вот такая хуетель-поветель.
А у меня сегодня (на сцене пишу) радость нечаянная. На распевке газетку коллеги читают, рецензия на «Марат-Сад» «И изумительный де Сад…» и пр. И шеф сразу — Создатель бессмертного
Молитва, суббота, у генерала, холодно
И совершенно изумителен Сад, которого играет Золотухин. Этот мрачный, страдающий сумасшедший мудрец, дирижируя спектаклем в спектакле, держа в руках его ниточки, находится где-то в другом мире, который не доступен ни тирану-директору, ни его пациентам, ни зрителям, ни, возможно, режиссеру Любимову. Последнее мне особенно нравится, импонирует.
И вчера Каталина [52] посылала мне воздушные поцелуи, показывала жестами свой восторг от Линдт и мне — на большой палец, дескать, выбор твой Валера охуителен… А Каталина, как всегда, — главный оценщик, рецензент и инструмент воздействия на мнение и действия Любимова. А шеф преподнесенные ему вчера цветы мамой Бэби отдал любимой своей и моей Шарлотте Корде. Так что я не понимаю — не зря я связался, что ли? Забросить свои рукописи, романы… С августа месяца три с половиной месяца многостаночник, с утра до вечера в театре… Неужели не зря? Но я получаю удовольствие от игры, от текста, от себя и главное, от правды — своего мира, который я себе придумал и организовал в спектакле.
52
Каталина — жена Ю. Любимова, директор театра на Таганке.
Понедельник. Молитва, зарядка, душ
«Юрий Любимов подтвердил свой класс».
«Поставив свой лучший спектакль за последние 10 лет, Любимов вернул Таганку во времена ее расцвета».
«Ему вновь после нескольких полуудач удалось уловить идеально верный тон разговора с залом…» и т. д.
Так вот — благослови, Господи, на эти два спектакля: сегодня и завтра. И не забудь про коллег моих.
Вторник. Молитва, зарядка, душ, кофе
Шеф: «Ты работал сегодня здорово… просто молодец, учел все замечания… и мощно взял… с ней последний монолог… где-то чуть затянул… сейчас не вспомню».
Так вот — роль села на меня, как хороший, подогнанный костюм. И я вчера поставил себе проходной балл… и спектакль становится любимым… Это мое отдельное существование. На лестнице, в спектакле, на своей решетчатой, узкой мансарде — где я держу в руках ниточки спектакля, находясь в другом мире, недоступном ни… ни… ни, возможно, режиссеру Любимову. Благодарю тебя, Господи, благодарю и добрыми, вечными словами вспоминаю Бродского — от которого оттолкнулся в поэтической характерности Вертинского.
Передо мной очень хорошая фотография — Любимов и я на репетиции «Марата»… Мрачный Любимов — нацеливающий меня на де Сада. И я — как хищник, как снайпер, киллер, следящий за дублером. И выследил, и выстрелил… вчера!!
К статье в «Сегодня» Любимов не может отнестись хорошо, при всем при том… — она как бы зачеркивает все спектакли в прошедшем 10-летии — полуудачи… и опять его вывозит политическая ситуация, а он руками и ногами открещивается от политического театра… Глупо! «10 дней», «Что делать?», «Мать» — кого интересует теперь, какими соображениями он руководствовался, беря эти названия для сценического воплощения?!