Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Шрифт:
Когда Роберт после своих индийских злоключений впервые посетил большой дипломатический прием — это было в Спасохаузе четвертого июля, — он в толпе гостей почти сразу увидел Ралиссу Кочевую. Она была в скромном платьице на бретельках, что делало ее еще более неотразимой, чем обычно. Окруженная рослыми иностранными мужланами, она хохотала, глотала шампанское, курила и сбрасывала пепел в пепельницу, которую держал для нее какой-то военный атташе в аксельбантах. Супруг Кочевой, занятый беседой с дядьками номенклатуры, стоял в некотором отдалении и бросал на супругу тревожные взгляды.
Анка на правах одной из описанных поэтом «домашних богинь» стала пробираться к Мирке Ваксон. Роберт остался один в толпе. Прислонившись к стене, он стоял под большой абстрактной картиной Джексона Поллака, выставленной
Почувствовав на себе чей-то внимательный взгляд, Ралисса повернулась, глаза ее вспыхнули, и она тут же двинулась к нему, раздвигая плечиком иностранную мужскую массу. Через минуту она уже стояла почти вплотную к нему. Чуть продвинув вперед одно из колен, можно было утвердиться меж двух ее коленок.
«Что с тобой там случилось, Роберт?» — спросила она так, как будто вокруг никого не было.
«В каком смысле?» — удивился он. Он и в самом деле был удивлен, почему эта светская дама обращается к нему на «ты». Смысл вопроса был ему не так уж важен. Она подняла свой правый локоток, как будто хотела положить его ему на плечо, однако спохватилась и сделала вид, что просто так потягивается.
«Ты бы знал, Роберт, что со мной было, когда дошел слух о твоем происшествии в этой Индии. Я сама чуть не сыграла с нашего этажа».
Он рассмеялся, как будто речь шла о каком-то смешном эпизоде в экзотическом путешествии. Отмахнулся своей здоровенной ладонью: дескать, а, чепуха! Она отпила шампанского и сунула почти пустой бокал в карман его пиджака.
«Значит, мы теперь с тобой на „ты“, Ралисса?»
«Я на „ты“ со всеми красивыми мужиками. Особенно с теми, у кого детство еще сквозит в чертах лица».
«Даже с теми, с кем ты не?»
«Даже с теми, с кем еще не. С кем еще буду».
Он вдруг почувствовал, что тяга к ней становится невыносимой.
«Когда ты хочешь, Ралисса?»
«Когда ты хочешь, Роб. Завтра? Сегодня? Выбери время и скажи».
Он не успел ответить. Круглый, в клетку, вечно седоватый, salt and pepper, свиреповатый муж социалистического реализма оттер от него свою благоневерную и, ухватив ее за тот самый локоток, что норовил приземлиться на плече товарища Эра, повлек прочь под взглядами гостей американского посла. Она оглядывалась.
Через несколько минут к стоящему одиноко, если не считать внезапно явившегося роя светленьких индийских мушек, поэту пробрались расфуфыренная а-ля «театр эстрады» Анка с Ваксонами.
«Ну, мой милый, налюбезничался всласть с этой блядью? — она еле сдерживалась, чтобы не заорать при всем честном народе. Выхватила у него из кармана ее бокал и выдула все, что в нем осталось. — Чтобы узнать ее подлые мысли!»
«Не заводись, Анка, — сказала ей Мирка. — Наш Робик притягивает к себе таких дам, но ведь и у нее, у Кочевой Ралиссы, есть сильный магнит. Вот спроси хотя бы у Ваксона. Как ты считаешь, Ваксон?»
«Да, — строго ответил Ваксон, а когда „домашние богини“ потребовали уточнений, еще более строго уточнил: — У нее есть».
…С того лета прошло еще несколько лет до блистательного коктебельского сезона 1968. Роберт и Ралисса не раз встречались на разных литературных сборищах и всякий раз все с большей уверенностью обращались друг к другу на «ты».
«…Так это, значит, та самая, о которой ты не раз рассказывал? — с порядочной грустью произнес Юстинас, следя за тем, как в набирающем все больше и больше блеска море передвигается голова Ралиссы: она, эта голова, явно не спешила, поскольку тело с каждым гребком блаженно вытягивалось и скользило по поверхности вод. — Значит, это та самая, которая обжигает взглядом?»
«Да-да, та самая, девка-огонь! Помнишь, я тебе рассказывал, как она отвесила порядочного леща ветерану Вохры во время антишортовской кампании?»
Роберт как раз старался не смотреть в море, потому что увидел, что от столовой к пляжу направилось его семейство, уже откушавшее кофию: царственная Анка, шаловливая Полинка
Юстинас уже набрасывал в блокноте различные повороты «той самой»: смотрит лукаво искоса, смотрит сводя с ума, исподлобья, отмахивает волосы назад — дескать, все за мной! — снимает без лишних слов свитер, шаровары слетают сами, бежит к воде, влетает в воду — все на удивление быстро и похоже, как будто происходит восстановление того, что только что прошло. «Ты знаешь, Роб, это моя мечта, — сказал художник каким-то странным для такого признания деловым тоном. — Мы с Данутой поженились, когда нам было по восемнадцать, и я ее всю жизнь обожал, но вот когда перевалил за тридцать, я стал мечтать о какой-то несбыточной женщине. То ли в кино я этот образ когда-то подцепил, то ли в голливудских работах, а скорее у Вайды или у Кавалеровича, а еще скорее всего я сам, или вернее художник во мне, создал этот тип, который, возможно, во всех женщинах проглядывает, но ни у кого так полностью не воплощается, как у Ралиссы. В общем. Вот так. Не знаю. Что делать?»
«Как что делать? — с некоторой суховатостью произнес Роберт. — Ухаживать надо за ней, тем более что ты здесь один и она одна. Любой мужик при виде такой одинокой Лисы Ралиссы вообразит себя Котом Базилио».
1968, август
Пляж
Литфондовский пляж был привилегированной зоной отдыха. Посторонний народ, то есть без пропусков, не допускался. А ведь тянулся народ, жаждал позагорать под литфондовскими лучами солнца среди своих любимых авторов, что вполне естественно в такой литературо-центрической стране, как СССР. Некоторые рьяные читатели, особенно из поклонников журнала «Юность», собирались кучками возле входа, чтобы посмотреть, как выходят из парка и направляются на пляж их любимцы, кумиры, властители дум, более яркие в этой стране, чем звезды футбола, хоккея, фигурного катания. Вот они идут один за другим: Ян Тушинский, одинокий как Дон Кихот, а ведь его могли бы сопровождать сотни лучших девушек социализма, а вот и Кукуш Октава, похожий на возмужавшего Лермонтова, ведет четырехлетнего Булю, который недавно уж отчебучил тут штучку так штучку: на вопрос «Кто твой папа, мальчик?» ответствовал: «Если я вам скажу, кто мой папа, вы прямо тут и хлопнетесь!», а вслед за ними быстро, почти балетно выскакивает из парка юный, как десятиклассник, Антоша Андреотис со своей удивительной подругой (говорят, уже жена!) по имени то ли Софка, то ли, как в поэме, Фоска, а вот и мощный, несокрушимый движется лидер Роберт Эр, окруженный по обыкновению толпой своих людей, среди которых выделяются друзья: Юстинас Юстинаускас, который всегда рисует, и Иосиф Бокзон [48], который всегда поет, а вот их догоняет, откидывая ножки в сугубо женской манере, всеобщая darling Нэллочка Аххо в огромной шляпе «серебряного века», когда-то, говорят, принадлежавшей закатной звезде Петрограда Олечке Глебовой-Судейкиной, ну а вот и Ваксон с Подгурским, эх, прозаики-битники-ветерок в голове-со своими ботинками-на ногах и вовне! — и все вот как-то так проходят, ну, совсем не так, как обыватели, ей-ей, вы не смотрите, товарищи, что они вот все так с утра головой мотают, они соображают, они все, конечно, понимают, они всем, включая и обывателей, хотят какого-то внутреннего блаженства!
Охраняли вход на пляж три вполне еще бодрых старушки, ветеранши Коктебеля, помнившие еще основателя колонии Макса Волошина, вокруг которого они когда-то в греческих тунишках кружили с сонмищем юных созданий. Состарившись, они стали бдительными стражницами огороженного галечного пространства. Пропуска, то есть чахлые сложенные вдвое бумажки, проверялись безукоснительно, то есть у незнакомых. У более-менее знакомых, то есть у тех, кто почти уже исчерпал сроки «заезда», проверялись не столь уж неукоснительно. Совсем не проверялись у знаменитостей. Показывая близость к литературе, старушки называли новых звезд по именам. Сияли, когда поэты обращались к ним по почти неискаженным именам-отчествам. Обменивались наблюдениями: «Ты не находишь, Федора, что Стеллочка выглядит, как будто из окружения Марины? Помнишь Лидочку Голидей?»