Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Шрифт:
Роберт усмехнулся: «Вроде твоей Зари, ты хочешь сказать?»
Ян ударил обоими кулаками по гальке; «Да откуда вы все узнали про Зарю? Никто никогда мне ничего про нее не говорил и вдруг оказывается, все все знают! Кто шпионит? Кто распускает сплетни?»
Роберт хлопнул его блокнотом по макушке. «Послушай, все ее знают еще с 1964-го. Она тогда все лето разгуливала в твоей гавайской рубахе».
Тушинский вроде бы вскипел, вроде бы не в шутку разозлился; на самом деле он был совсем не против поговорить о своей зазнобе; вернее об одной из многих зазноб.
«При чем тут рубаха эта несчастная? Я уже и думать забыл об этой рубахе! Девчонка, чистая, открытая, влюбилась не
«Теперь ты видишь, кто распускает сплетни, Янк?» — невинно спросил Роберт.
Ян споткнулся: «Кто?»
«Ты, мой друг».
Тут они оба отмахнулись друг от друга и на несколько минут замолчали. Потом Тушинский возобновил увлекательную тему: «Мы все-таки начали с эстетической точки зрения, с оценки королев. Хорошо бы расширить этот аспект».
Куря табак и потягивая привезенное из совхоза каберне, друзья начали тихий сосредоточенный разговор. Время от времени они окидывали с понтом рассеянными взглядами шевелящееся собрание почти голых тел, а потом опять углублялись. Издали можно было предположить, что они толкуют какую-нибудь философскую тему, ну, например, расширение неокантианства с помощью привнесенных их поколением поэтов новых рифм. На самом деле речь шла о более существенных материях. С эстетической, именно с эстетической, ни с какой другой, точки зрения была утверждена десятибалльная шкала оценок. Давай начнем сверху. Конечно, сверху. Нелепо как-то подниматься снизу. Снизу, брат, начнешь, может поехать крыша. Берем три верхних балла. Ну вот, например, упомянутая уже нами особа, каким-то образом оказавшаяся здесь без своего постоянного назойливого спутника. Чистая десятка. Теперь давай поговорим о Заре. Может быть, позже о ней поговорим? Нет уж, давай сразу уточним, чтобы не мучили угрызения. Прошу восьмерку и забудем об этом: она мне не баллами дорога. Давай теперь назовем тех, кто безоговорочно получает какой-либо из двух высших баллов. Нинка Стожарова, у которой интеллектуальная дружба с Ваксоном, без всяких сомнений. Ульянка Лисе, с ее эстетически удивительным изгибом спины, этим летом безупречна: за нее горой встанет весь взвод «жестоких героев» из ВТО. А посмотри на Софку Теофилову, вернее Фоску, ну конечно Фоску, которая приехала с нашим Антошей, вернее привезла его с собой: девушка немного возрастная, но отнюдь не лишенная, ну, эстетического совершенства. А вот и дерзновенная Катька Андропова, нет-нет, не дочь чекиста, а скорее звезда «Современника», где она уже взяла сценическое имя — Человекова. Ну кто лучше нее может посмотреть через плечо, одновременно как бы отталкивая одну персону и притягивая другую?
А вот посмотри, целая стая эстетически великолепных и довольно бесшабашных к нам заявилась из пансионата; кто такие? Ба, да ведь это девушки из ансамбля «Мрия», романтические хохлушки! А вот эти, партизанки-то российских просторов, искательницы-то восхитительных происшествий, «сестры — тяжесть и нежность»; так отмечены были, как высказался Роб, «жены большого полета»; вот и извольте разбираться. Между прочим, тяжести неплохо было бы поубавить, тогда и получили бы ну если не десятку, то девятку. Молчи об этом, друг, а то отхлещут по щекам!
Так они болтали сначала полушепотом, потом уже шепотом, потом уже молча, то есть при помощи больших пальцев, на великолепную курортную тему, дань которой отдал и Мишель, который Лермонтов. А вокруг них дядьки из секретариатов шуршали газетами — вообразите, не ленились переводить в Крым подписку на вдохновенную
Солнце уже подошло к зениту, когда из моря выплыла и пошла к берегу первая «королева» этого дня. Ей было на вид лет восемнадцать, на деле — лет на пять больше. Купальник на ней был сначала темно-белого, то есть мокрого цвета, но высохнув на солнце, он просиял ярко-белым, на фоне которого ее загар стал темно-оранжевым. В принципе, ее можно было бы сравнить с девушками одного из племен государства Сомали, в котором набирают манекенщиц иные парижские кутюрье, если бы не ее выцветшая до золотоносного уровня грива; такого с прекрасными дикарками не случается.
Другое существенное отличие, которое, возможно, разочаровало бы модельеров, но привело в восторг всех более-менее активных мужчин литфондовского пляжа, состояло в том, что она не была похожа на высоченную вешалку одежды. Спортивно-женственные пропорции ее тела были в полной гармонии с ее вроде бы девчачьей манерой передвижения в пространстве. Стоило только посмотреть, как она с кромки воды стала отмахивать «привет» кому-то в толпе пляжников, чтобы постичь ее прелесть и легкость в сочетании с некоторой самоиронией. Иными словами, она не была похожа на девушек сомалийского племени.
Ей вроде бы не хотелось привлекать к себе внимание литературных масс, и она делала вид, что не замечает, как много глаз на нее уставились. Среди уставившихся были, разумеется, и два ценителя женских прелестей.
«Ну, вот и чемпионка!» — произнес Ян.
«Десять баллов точно!» — подтвердил Роберт.
«Она совсем не изменилась», — сказал Тушинский.
«Ты ее знаешь?» — спросил Эр.
«А ты не знаешь?»
«Где-то, кажется, видел».
«Ты не рехнулся, Роб? Ты ее видел, и не раз, в моей комнате на Чистых прудах».
Роберт охнул, схватился за живот и перегнулся вдвое, как будто кто-то из пролетающих засандалил ему по органу глупости, который, как известно, располагается под ребрами.
«Милка?!»
«Вот именно, Милка Колокольцева. Ну ты даешь! А ведь ты мне тогда говорил, что она — главная девушка в твоей жизни».
Роберт ничего не ответил, он только мычал и раскачивался. Иногда бросал из подмышки взгляд на тент, где расселись за картами «домашние богини», в число которых теперь вошли Любка Октава и Фоска Теофилова. Почувствовав, что на пляже произошло что-то кардинальное, дамы бросили карты и уставились на девушку, вышедшую из моря, будущую, то есть почти уже объявленную «Мисс Карадаг». Не может быть, чтобы Анка знала ее, думал он. Ведь за все эти годы я ни разу ее не видел и ни разу ее не назвал, как и Анка не назвала мне человека, с которым согрешила. Теперь он понял, что она знала.
После лечения в антинаркотической клинике он дал себе зарок никогда не возвращаться к Милке. Нечего калечить этой девочке жизнь и растаскивать в клочья семью. Забота Анки была настолько всеобъемлющей, нежнейшей и самоотверженной, что он понял — без нее мне не жить. Мы будем с ней до конца, думал он, хотя и старался не представлять себе никаких вариантов конца. Трудно остаться однолюбом, когда округа кишит соблазнительными бабами, однако он вот именно останется однолюбом, а уж если возникнет какой-нибудь нестерпимый соблазн, пусть он пройдет по принципу «говорим на ты». Мгновенная встреча, полнейшее откровение, а потом — на все четыре стороны; с сохранением дружбы, конечно. Главное — не возвращаться к Милке.