Таинственный пасьянс
Шрифт:
Больше он ничего не успел сказать, потому что нам махнули, чтобы мы въехали на борт.
Как только наш "фиат" занял своё место, мы отыскали свою каюту. Она находилась на самой верхней палубе, в ней были гардины на окнах, лампы, журнальный столик, стулья и две широченные кровати. Перед окном по палубе ходили люди.
Хотя в нашей каюте были огромные окна и она сама по себе была очень красива, мы оба отнюдь не считали, что должны находиться в ней всё время. К этому решению мы пришли, почти не обменявшись ни словом. Перед тем как мы покинули каюту, папашка выудил из кармана
— Твоё здоровье! — сказал он, хотя мне было нечем с ним чокнуться.
Я понял, что он очень устал, ведя машину без отдыха от самой Венеции. Может, им также владела тревога от того, что после стольких лет на берегу он снова оказался на судне. Я и сам уже очень давно не чувствовал себя таким счастливым. И всё-таки — или именно поэтому — я не удержался от комментария:
— Тебе обязательно прикладываться к фляжке почти каждый день?
— Yes, sir! — сказал он и рыгнул. И больше мы об этом не говорили. Но каждый остался при своём мнении. А потому мы ещё вернёмся к этому вопросу.
Когда судовой колокол возвестил об отплытии, мы уже неплохо познакомились с теплоходом. Я был немного разочарован, обнаружив, что бассейн закрыт, но папашка быстро выяснил, что бассейн откроется завтра утром.
Мы стояли на солнечной палубе, опершись о поручни, пока земля не скрылась из глаз.
— Всё, — сказал папашка. — Теперь мы по-настоящему находимся в море.
После этой хорошо продуманной реплики мы пошли в ресторан ужинать. А поев и расплатившись, решили перед сном один раз сыграть в баре в карты. У папашки в кармане имелась колода карт. К счастью, не та, на которой были только дамы.
По судну сновали люди из всех частей света. Некоторые мне показались совсем маленькими, хотя они и были взрослые. Папашка сказал, что это греки.
Мне достались двойка пик и десятка бубён. К тому времени, когда я открыл десятку бубён, у меня на руках были уже две другие бубновые карты.
— Стекольщицы! — воскликнул я.
Папашка недоуменно уставился на меня.
— О чём это ты, Ханс Томас?
— Ни о чём!
— Разве ты не сказал "стекольщицы"?
— Да, сказал! Это я о дамах, сидящих в баре у стойки. Они там сидят со своими бокалами, как будто им больше совершенно нечего делать.
Мне показалось, что я с честью вышел из трудного положения. Но играть в карты было несколько затруднительно. Как если бы мы играли картами, купленными папашкой в Вероне. Потому что, когда я пошёл пятёркой треф, я думал только о карликах, которых Ханс Пекарь встретил на странном острове. Любая бубновая карта вызывала в памяти грациозные женские фигуры с серебристыми волосами. А когда папашка выложил на стол туза червей и разом забрал и шестёрку и восьмёрку пик, я невольно воскликнул:
— Опять она тут!
Папашка покачал головой и решил, что пора спать. Но перед уходом из бара у него было ещё одно важное дело. Ведь мы в баре не только играли в карты. Выходя из бара, папашка подошёл к нескольким столикам и получил там джокеров. Он всегда так делал, покидая место, где играли в карты. Мне казалось это проявлением некоторого малодушия.
Мы уже очень давно не играли с папашкой в карты. Когда я был поменьше, мы играли довольно часто, но любовь папашки к джокерам постепенно убила в нём всякий интерес к игре. Вообще-то, что касается карт, он был великий мастак. Но его самым большим достижением в картах было то, что ему однажды удалось сложить пасьянс, на который в лучших случаях уходит несколько дней. Чтобы получить радость от этого пасьянса, одного терпения мало. Нужно иметь в запасе ещё и достаточно времени.
Вернувшись в каюту, мы постояли у окна, глядя на море. Самого моря мы не видели, потому что было темно. Но ведь мы знали, что темнота, на которую мы смотрим, и была морем.
Когда мимо нашего окна прошла толпа брюзжащих американцев, мы задёрнули гардины и папашка лёг на кровать. Как обычно, отключился он моментально.
А я ещё долго лежал и чувствовал, как судно покачивается на волнах. Вскоре я достал лупу и книжку-коврижку и стал читать о чудесах, о которых Ханс Пекарь рассказал Альберту, оставшемуся без матери.
ШЕСТЁРКА ТРЕФ
…как будто он хотел убедиться, что я настоящий человек, из плоти и крови…
Я продолжал идти по лиственному лесу и вскоре вышел на открытое место. У подножия усеянного цветами холма раскинулось селение. Между домами вилась дорога, и по ней сновали люди маленького роста, такие же, каких я уже видел. Чуть выше на склоне отдельно от всех стоял небольшой дом.
Едва ли здесь был ленсман, к которому я мог обратиться, но мне нужно было попытаться узнать, в какой части света я нахожусь.
Один из первых домов в селении оказался пекарней. Как раз когда я проходил мимо пекарни, в дверях появилась светловолосая женщина. На ней было красное платье с тремя тёмно-красными сердечками на груди.
— Свежий хлеб! — Она мило улыбнулась, и щёки у неё заалели.
Аромат свежего хлеба защекотал мне ноздри, противиться ему было невозможно, и я вошёл в маленькую пекарню. Хлеба я не ел уже целую неделю, а тут на широких полках вдоль одной стены лежали горы и кренделей и караваев.
В заднем помещении из духовок струился дымок, оттуда в маленькую булочную вышла ещё одна женщина. У неё на груди было пять сердечек.
Трефы работают на поле и ухаживают за животными, подумал я. Бубны выдувают стеклянную посуду. Тузы гуляют в красивых платьях и собирают цветы и ягоды. А черви — черви пекут хлеб. Если я теперь узнаю, чем занимаются пики, то увижу и весь пасьянс.
Показав на хлеб, я спросил:
— Можно попробовать ваш хлеб?