Таинственный след
Шрифт:
— Вот при каких обстоятельствах мы повстречались с Ириной, — сказал мне Алексей Васильевич и надолго замолчал. Увлеченный его рассказом, я хотел сейчас же услышать продолжение истории об Ирине, о ее делах. «Вы же знаете, расскажите мне», — как бы говорил мой взгляд, обращенный к Алексею Васильевичу. Я долго крепился, но наконец не выдержал и снова обратился к собеседнику:
— После этого вы, конечно, опять встречались с Ириной?
— Да, — ответил Алексей Васильевич, — встречались. В смутное время, в тяжелые дни, когда война бросала людей из края в край по военным дорогам, можно было случайно встретить друг друга. Так мы и встретились: совершенно неожиданно. Однако я не смог как следует поговорить с этой прекрасной таинственной девушкой. На другой день после нашей случайной встречи мы условились увидеться с ней, но ее схватили фашисты. Но это тоже очень длинная история, я расскажу вам ее, когда немного соберусь с мыслями.
Алексей Васильевич, словно желая уйти от тяжелых воспоминаний, перевел разговор в другое русло. Опять в машине послышались шутки и раскатистый смех.
ЛЮДИ В ПОЛОСАТОЙ ОДЕЖДЕ
После того как Ирина ушла от нас, мы с Дмитрием стали поспешно готовиться к переходу в Киев. Но нас постигла неудача. По дороге в Киев, в селе Ерковцы, мы повстречали жандармов, и на этом «поход» был закончен. Нас арестовали, три дня держали без еды и питья, били, пытали. Допрос следовал за допросом. Жандармы очень хотели знать, зачем мы шли в Киев, кто послал, с каким заданием? Особенно их интересовали адреса людей, с которыми, по их убеждению, мы должны были встретиться в городе. Сидели мы с Дмитрием в разных камерах и не виделись друг с другом. Но мы еще в дороге договорились, как вести себя на допросах в случае ареста, и теперь твердили жандармам одно и то же:
— У нас есть сестра, вдова с малыми детьми, мы хотели забрать их к себе и за этим отправились в Киев. Вины за нами никакой нет. Жандармы так ничего и не добились от нас, но на волю не выпустили, а отправили в лагерь военнопленных, располагавшийся неподалеку от этого села. В лагере было очень много народу. Большинство пленных — раненые и больные, некоторые из них еле передвигались. Смертность ужасающая. К тому же охрана подолгу не разрешала убирать трупы, и в лагере то и дело вспыхивали эпидемии. Видя все это, я не выдержал и заявил охране, что я врач и хотел бы ухаживать за больными. Через некоторое время мне разрешили лечить раненых. Мое положение сразу же улучшилось, но я думал прежде всего не о себе, а о том, как облегчить страдания людей, как помочь им.
Пользуясь тем, что мне разрешалось свободно ходить по лагерю, я стал завязывать знакомства с военнопленными. Кое-что удалось сделать. Я со своими помощниками разыскал несколько командиров и комиссаров. Под предлогом, что они «опасно больны» или «неизлечимы», нам удалось освободить из лагеря немало людей. А это было очень важно. Как только фашисты устанавливали личность военнопленного командира или комиссара, следовал немедленный расстрел. Такой же участи подвергались евреи. В лагере были предатели, и мы опасались их больше, чем самих немцев. Они бродили в такой же полосатой одежде, как и все мы, но думали только о своей собственной шкуре. Выдавая охране офицеров и комиссаров, они надеялись купить этим свободу. Ради спасения собственной жизни предатели шли на все.
Один подлец, которого я даже лечил и поддерживал, донес на меня, что я выдаю подложные справки и выпускаю на волю «жидов и комиссаров». Я, оказывается, не врач, а большевистский агент. Меня немедленно подвергли строгому допросу. Я знал, что меня ожидает в случае разоблачения, и приготовился к самому худшему. Однако на этот раз мне удалось выпутаться, и меня оставили в покое. Но это, как выяснилось позже, было не так. Я заметил, что за мной усиленно следят. Каждый мой шаг был на виду у охраны, каждое выданное мною свидетельство тщательно проверялось. Иногда даже назначалось новое обследование моих больных.
Работать дальше в таком положении стало просто невозможно. Меня и мою маленькую группу ждал неминуемый провал. А конец известен — петля или расстрел. Мы стали готовиться к побегу. Подобрали всех, кто мог передвигаться, и однажды глубокой ночью бежали из лагеря. Мы надеялись встретиться с партизанами и с этой целью много дней бродили по лесам. Но никого не встретили. Надо было искать какой-то выход. Больные совсем ослабели, раны у пленных начали гноиться. К тому же мы все были разуты и раздеты. Решили разойтись по селам и укрыться там до времени. Пошли в свое село Козино и мы с Дмитрием. Он во время побега вывихнул ключицу, и его мучали сильные боли.
— Прошли те времена, когда мы могли идти и ехать куда угодно, — ругаясь и корчась от боли, говорил Дмитрий. — Теперь куда ни сунешься — всюду немцы, тюрьмы и полицаи. Неужели мы навсегда потеряли свободу? Неужели больше не видеть нам Киева?
В селе мы прожили довольно долго, и я понял, что в одиночку можно скрываться, можно сохранить свою жизнь. Но разве только для этого мы бежали из лагеря? И разве только для спасения собственной шкуры живем мы на свете? Красная Армия сражается с немцами, партизаны борются в тылу врага, а мы отсиживаемся в темном уголке. Нет, надо искать людей, организовываться. Один ничего не сделаешь, а вместе можно нанести немало вреда оккупантам. Но как подступиться к делу? Люди стали очень подозрительными, осторожными, сторонятся друг друга, избегают лишних разговоров. Все запуганы казнями, расстрелами, грабежами. Только попытаешься заговорить с кем-нибудь о партизанах, собеседник молча откланивается и уходит. И сам начинаешь бояться, как бы он не донес на тебя, не накликал беды на твою голову.
Однажды я решил побывать в Переяславе. День, думаю, сегодня базарный, город совсем близко, почему бы и не прогуляться. Совсем было уже собрался ехать, но тут открывается дверь и в хату вваливается какой-то человек. Его лицо показалось мне знакомым, но я никак не могу припомнить, где и когда видел этого человека. А он между тем стоял у порога, усталый, в замызганном, испачканном глиной пиджаке, в рваных ботинках. Стоял и смотрел на меня каким-то униженным, просящим взглядом.
— Алексей Васильевич, неужели не узнаете? — незнакомец шагает ко мне и бросается в объятия. — Я же Кирилл...
— Боже мой, что ты говоришь? Неужели это ты? — удивился я и бросился обнимать гостя.
Но никаких сомнений быть не могло: передо мной действительно стоял Кирилл Розовик, сын известного в этих местах старого революционера, участника гражданской войны Ивана Розовика. Видно, кто-то донес фашистам на них, семью Розовиков стали преследовать. Старший сын Ивана Розовика, Ефим Иванович Розовик, работал прокурором в Переяславе. Как только оккупанты вошли в город, Ефим был расстрелян. Я слышал, что гестаповцы искали и Кирилла, даже как будто арестовали его. И вот он стоит рядом.
— Прости, браток, — я обнял Кирилла и усадил его на стул, — нет теперь памяти у людей, война отшибла. Не узнал я тебя сразу-то. Рассказывай, где ты обитаешь, как живешь?
— Брожу по свету, — тихо начал Кирилл. — Иногда днем, а больше ночами по селам хожу. Сегодня в Переяславе базарный день, немцы меня обязательно будут искать в городе, вот я и надумал сюда податься. Обошел уже всех знакомых, больше идти некуда. Подумал про вас, Алексей Васильевич, вот и пришел искать пристанища.
— Хорошо, что пришел, — сказал я. — Расскажи, как поживают твои знакомые, у которых ты успел побывать? О чем говорят они, о чем думают?