Таинственный возлюбленный
Шрифт:
— Я вижу, ты здесь бездельничаешь, маленькая тварь! — И острый хвост плетки оставил на гладкой щеке девочки алый рубец. — На колени! Я научу тебя любить Господа!
Клаудиа от неожиданности и в самом деле упала на колени, но уже в следующий момент получила резкую пощечину. Ахда! Она же забыла поцеловать руку настоятельницы…
Выйдя от затворницы, мать Памфила улыбалась, и это не было улыбкой получившего наслаждение садиста или впавшего в экстаз церковника. Нет, она была, в общем, доброй женщиной и улыбалась только тому, что план ее выполняется успешно, что девочка оказалась именно тем материалом, из которых лепятся истинные святые. Кроме того, судя по последнему письму брата, об отце ее так ничего и не слышно… А то, что пришлось поднять на малышку руку, беспокоило ее мало — без этого невозможно. Пусть знает, что с ней здесь никто не будет особо церемониться. И мать Памфила, вполне довольная собой, направилась в трапезную.
Клаудиа
И, может быть, настоятельница, в конце концов, добилась бы своего после нескольких месяцев таких истязаний, ибо Клаудиа, поначалу мужественно встретившая новую полосу своей жизни, спустя пару недель начала предаваться таким бурным фантастическим грезам, которые легко могли завести ее в объятия настоящей одержимости. Она разговаривала с отцом, помогала матери, воспитывала брата, уже не в мечтах, бродя по часовне то подметала незримым веником пол, то мыла несуществующую посуду… Девочка сначала придумала это лишь для того, чтобы греться, но опасная власть такого «театра для себя» скоро поглотила ее почти без остатка. И глухими ночами, когда ухали у самых окон совы, и откуда-то с гор слышался далекий рев, Клаудиа опускалась на колени и протягивала руки не к Господу, а к таинственному рыцарю-призраку — Сиду, Мануэлю Годою, который вдруг принял в ее воображении вполне определенные черты молодого генерала с кудрями до плеч.
Неизвестно, чем закончились бы все эти игры, если бы в один из пасмурных дней, когда снег идет понемногу, но безостановочно, ей не забыли принести даже той скудной пищи, которую она теперь получала. Клаудиа подумала, что это из-за непрекращающегося снегопада, и даже обрадовалась, получив возможность длить свой спектакль, не отвлекаясь на приход сестры с кухни. Сегодня она решила дать себе представление «В лавочке у Франсины». Она пришла туда вместе с малышом Родриго, долго выбирала финики и шербет, болтала с сапожником, как вдруг рев в горах, который она слышала уже не однажды, но только ночами, послышался гораздо ближе, чем раньше. Он медленно, но неуклонно нарастал, и в нем уже можно было различить отдельные звуки: грохот и крики.
Клаудиа в ужасе прижалась к ледяной стене: обвал! Горная лавина, от которой нет спасения даже убегающим, а уж не то, что девочке, запертой в часовне. Обвалы часто случались в этом районе Пиренеев, и история монастыря Святого Франциска насчитывала немало случаев, когда гибли не только сестры, но и разрушалась часть построек. Это увеличивало святость места, и этим салески даже особенно гордились.
Клаудиа мгновенно представила себе длинный ровный ряд белых надгробий во внутреннем дворе, где покоились погибшие от стихии монахини, и предательский страх оледенил ее сильнее мороза. Она стала отчаянно колотить в дверь и кричать, но звуки из часовни, построенной специально для уединения вдалеке от всех, не могли достичь монастыря даже в самую тихую погоду, а сейчас шум превратился в какую-то адскую какофонию. Стены вздрагивали, единственная свеча погасла, и за окнами с пронзительным писком заметались перепуганные летучие мыши.
Понимая, что про нее забыли и никто не придет ей на помощь, Клаудиа прижалась к прутьям ржавой решетки, пытаясь хотя бы увидеть то, от чего ей сейчас придется погибнуть. Грохот повторялся с какой-то странной периодичностью, и каждый раз ему мягко вторил осыпающийся с сосен снег, становившийся то багровым, то желтым. Зрелище это настолько заворожило девочку, что она не заметила, как, вжимаясь все плотнее в железо прутьев, оказалась на улице по плечи. И, уже не раздумывая, куда и зачем она побежит, Клаудиа протиснула дальше свое узкое тело и упала в мягкий снег. Какое-то время она лежала, не чувствуя холода и ощущая только мощные вздрагивания земли, к которой прижалась, словно ища защиты. Наконец, она решилась поднять голову и увидела, что в стороне монастыря полыхает разноцветное зарево.
Уже не обращая внимания на намокшее, колом вставшее одеяние и набившийся в башмаки снег, Клаудиа помчалась, не разбирая дороги, прямо через лес туда, где, наверное, еще оставались люди и где, как ей казалось, можно было спастись.
Но, не пробежав и куадры [52] , она остановилась: тяжкий грохот сменился частым сухим треском, а уж этот звук Клаудиа не спутала бы ни с чем. Впереди разгоралась отчаянная ружейная стрельба.
И только тогда девочка вдруг вспомнила о том, что совсем рядом бушует война с богомерзкими французами, поправшими веру и казнившими помазанника Божьего. Разговоры об этом то и дело велись на кухне, в пекарне и даже в молельне. У некоторых сестер среди сражающихся были братья или знакомые, и Клаудиа сама с жадностью ловила каждое слово в надежде узнать что-нибудь об отце. Но сейчас она растерянно остановилась, забыв про сводящий ноги мороз. Бежать вперед? — Что ждет ее там, среди выстрелов? Ведь проклятым французам наверняка ничего не стоит убить маленькую послушницу. Клаудиа затравленно обернулась в сторону покинутой часовни. Вернуться? Куда? В темноту и холод ее тюрьмы? В горы, где она замерзнет, ибо не знает дороги никуда, кроме как к монастырю? Или все-таки попытаться пробраться к обители? Девочка уже сделала шаг вперед, как страшное колючее слово «постриг», отнимающее у нее все надежды, вновь вспыхнуло у нее в памяти. Она вновь застыла в нерешительности.
52
Куадра — испанская мера длины в 463 метра.
Перестрелка между тем разгоралась все сильней. Были уже слышны крики десятков мужских глоток, едва ли не перекрывавших истошные вопли женщин. Клаудии стало совсем страшно, захотелось вжаться в снег, в дерево, съежиться, исчезнуть… но отец! Вдруг он там, а она из-за своей трусости лишится возможности увидеть его и… спастись! И девочка, не слушая выстрелов, побежала вперед.
К тому времени, как она выбралась на опушку леса, левая часть монастыря была уже объята пламенем, но из правой еще доносились редкие выстрелы обороняющихся. Клаудиа, как завороженная, смотрела на разгул одной из самых страшных и самых красивых стихий — на пожар в ночи. Снег вокруг тек грязными ручьями, смешиваясь с казавшейся черной кровью. Повсюду виднелись мертвые тела. Вдали, под ярко-оранжевыми небесами с визгом метались салески, то тут, то там настигаемые солдатами, одетыми в какие-то лохмотья, весьма отдаленно напоминающие форму. Остановившимися глазами Клаудиа видела сразу и клубы пепла, поднимающиеся там, где падали сгоревшие балки, и бегущих с криками французов, упорно штурмовавших незанятую еще часть обители, и отвратительные сцены насилия. Совсем неподалеку от нее, так что можно было рассмотреть пышные белые бедра, лежала какая-то монахиня, бесстыдно темнея развороченным лоном. Кто она, девочка так и не смогла понять — лицо у несчастной было раздроблено прикладом.
Скоро стрельба почти совсем стихла, и французы уже стали выкатывать из подвалов бочки с винами и готовившейся только у Святого Франциска особой настойкой из ауреллы. А Клаудиа все не могла заставить себя пошевельнуться. Она уже давно поняла, что искать отца здесь бессмысленно. Неожиданно новая мысль овладела ею и стала мучительно грызть девочку, не давая ответа: неужели ее папа, ее умный, добрый, замечательный папа точно так же расстреливал из пушек монастыри и насиловал беззащитных женщин?! «Нет, нет, не может быть! Мой папа не безбожник!» — едва ли не вслух выдохнула она. И тут мудрый инстинкт одинокого зверя подсказал ей, что сейчас освободившиеся от боя солдаты напьются и запросто могут начать бродить по близлежащему лесу. Надо было уходить. Но куда? Клаудии ничего не оставалось, как вернуться к часовне и вновь лечь на свое убогое ложе, обхватив руками колени и уткнув в них голову…
Так она прожила два дня, беспрерывно молясь Господу о том, чтобы эти ужасные французские солдаты, кричавшие такими громкими гортанными голосами, ее здесь не обнаружили. Голодная, потерявшая ощущения рук и ног, она жевала хвою, сосала снег и несколько раз ходила к развалинам, прячась лисой, почти невидимая в своем голубом облачении. Французы ушли только на третий день. Над пожарищем еще кое-где курились дымки, и стояла особенная смертная тишина. Клаудиа прокралась вдоль закопченной стены, стараясь не смотреть по сторонам и не вдыхать приторный запах разлагающихся тел. Она уже не боялась быть убитой — она хотела только одного: поесть и согреться. Добравшись до разграбленных погребов, она жадно сгрызла какие-то протухшие остатки окорока, вылизала лужу мальвазии под незаткнутой бочкой и заснула, прислонившись к ней спиной, радуясь теплу древесины.
Так ее и нашли оставшиеся в живых монахини. Их было не больше десятка, но, благодарные Господу за спасение, они, словно стайка трудолюбивых птиц, немедленно принялись вить среди руин новое гнездо.
И только через несколько дней Клаудиа спросила сестру Флорису, искусную вышивальщицу, которая отсутствовала во время зверского нападения, уехав продавать монастырские вышивки в Уржель:
— А что стало с матерью Памфилой?
— Разве ты не знаешь? Ее схватили и долго требовали выдать место, где спрятаны монастырские сокровища. Но она, конечно же, ничего не сказала, и ее буквально растерзали. Говорят, тело опознали только по бриллиантовому кольцу, которое эти богохульники почему-то не заметили.