Так близко, так далеко...
Шрифт:
А соседка Артамоновых Зоя Васильевна, собирающая из года в год рекордные урожаи ягод, каждую субботу печёт пироги с малиной и обносит ими знакомых. Ребятишки со всех окрестных дач пасутся в её огороде. Зоя Васильевна только просит их не ломать веточки.
Мы разные — злые и добрые, щедрые и прижимистые. И всё же, волей-неволей, мы сбалансируем наши отношения с этим клочком когда-то бросовой, заболоченной земли. Поменяем тополя на малину, крыжовник — на берёзки, отодвинемся на метр, придвинемся на два, но заставим землю цвести и плодоносить.
И может быть, мы спасём даже протоку.
Мудрый товарищ Карачаров придумал
Мы обмывали сооружение прямо на месте производства работ: сам товарищ Карачаров, сварщик, Викеша, сосватавший сварщика, и я — в качестве адъютанта Викеши. Довольный придумкой товарищ Карачаров добавил к бутылке белой двухлитровую банку настойки собственного изготовления, а Викеша принёс солёного язя. Мы сидели под оградой. Места сварки горели над нами сизыми звёздами.
Выпив, мы трясли перегородившее тропинку звено и восхищались:
— Стойт!
— Нно! И стоять будет!
— Теперь уж ему хода нет!
(Про моторизированных граждан говорили именно так, в единственном числе: он — половец, сарацин, налётчик) .
— Ясное дело, нет...
— Ведь он пешком-то не ходит.
— Точно. А мотоцикл через верх не перебросишь, И вброд не обведёшь.
— Ку-да вброд! Я палкой смерил — там ямка в аккурат, метра полтора глубиной...
Мы хорошо погуляли. Даже, расчувствовавшись, спели песню: «Сижу за решёткой, в темнице сырой...» Слова, правда, были грустные, но мы пели весело — вкладывался такой подтекст: я, дескать, сижу, а ты накось выкуси.
Железная решётка помогла, но лишь на время. «Половцы» скоро открыли другой путь — с той стороны, через полуостров. Да это бы ладно — беснуйся они на противоположном берегу. Но они настырно плывут сюда, подняв над головой гитары и зажав в зубах авоськи с бутылками.
С разбойничьим гиканьем, хуля между делом бога и божью мать, они плюхаются в протоку. Девицы их, за которыми они любят ухаживать в воде, пронзительно визжат и шлёпают кавалеров ладошками по каменным спинам.
В такие дни робкие дачники, чтобы не видеть срамоты, стараются не показываться на протоке. А если становится совсем уж невмоготу от жары, окунаются в сторонке от пляжа, за кустиками, на мелководье.
Хуже тем, чьи дачи в крайнем ряду, на берегу — им некуда податься. А прямо против пляжа, как нарочно, как будто специально для того, чтобы подчеркнуть нелепость и обидность происходящего, стоит домик примы-балерины Анастасии Воронковой. Ах, Тася Воронкова — кумир нескольких поколений зрителей! Казалось, она никогда не состарится, вечно останется порхающей, хрупкой девочкой с обаятельной рожицей. Как свивала и развивала она стан, как била лёгкой ножкой ножку! Я впервые увидел её в «Маскараде». Двадцать лет прошло со дня той премьеры, а я всё не могу забыть замечательный прыжок Нины. Миниатюрная, изящная Воронкова пролетела по воздуху через половину сцены и трепетным белым комочком замерла на груди у Арбенина. О, сколько нежности, преданности, беззащитности было в её порыве!..
Воронковой рукоплескали Москва, Токио, Париж, Мельбурн...
Но отплясала Тася ножки, ушла на покой, на заслуженный отдых. И теперь те, кому она дарила своё искусство, одаривают её своим: устраивают под окнами бивак и гонят под гитару похабщину. И плевать им на мировую Тасину славу. Это на сцене она кумир, а здесь — за низенькой оградкой своей дачи, среди кустов смородины, выхоженных её руками, — она куркуль.
Товарищ Карачаров, истрепавший нервы на общественной работе, однажды не выдержал — прошёлся удилищем по тугим задам двух верхне-пискуновских молодцев. Уж больно неприлично вели себя парни: громко зазывали на дачную сторону своих хихикающих подружек, сообщая при этом открытым текстом, что именно они собираются здесь с ними делать. Ну товарищ Карачаров и сорвался.
А пискуновские в отместку объявили нам войну.
Во-первых, они перехватывают по дороге на дачу наших юных кооператоров и чистят им сопатки. Во-вторых, придумали такую адскую диверсию: когда посёлок засыпает, распахивают ворота и на трёх-четырёх мотоциклах без глушителей бешено проносятся по улицам. В-третьих, вообще мелко пакостят. Увели велосипед у Артамонова. К соседу Викентия Павловича, преподавателю Жоре, забрались в сараюшку, перебили банки с вареньем и вареньем же написали на стене двухметровое нецензурное слово. Ну, и в таком духе.
А сторож дядя Саша заболел. Так что мы теперь сами выходим в ночной дозор — по списку, составленному правлением. Сегодня вот как раз моя очередь.
В сумерки выхожу один я на дорогу — на улицу нашу Зелёную. В кармане у меня электрический фонарик, в руках — увесистая дубинка. Свободные от охранной повинности граждане провожают меня почтительными взглядами. У нас здесь уважают лиц выборных, назначенных, уполномоченных — а сегодня от меня зависит спокойствие населения, сохранность плодов и клубней. Меня смущает дубинка: я, пожалуй, перестарался — такую бы палицу в руки Добрыне Никитичу. А в моих, боюсь, она выглядит комично.
Я прячу дубинку за спину, степенно сутулюсь, шагаю неторопливо и крупно — не выказываю неуверенности.
На месте сбора, возле калитки сторожа меня дожидаются Артамонов и Викеша. В руках у Викеши черёмуховый шестопёр — с корнем вывернул где-то. Артамонов — в длиннополом дождевике, вооружённый двухметровой жердью, — точь-в-точь Иван Грозный.
— Здорово, мужики, — грубым, хрипловатым голосом говорю я.
— Здоров был, — степенно отвечают они.
Никаких легкомысленных «приветов», никаких цивильных «с добрым вечером». Мы ополченцы, стрелецкий наряд, три богатыря.
В довершение Викеша достаёт пачку махорки и принимается крутить цигарку.
— Сигареты кончились, — вильнув глазами, объясняет он.
У меня в кармане лежат элегантные «ВТ», но, чтобы не разрушить обстоятельность, мужицкость, окопную простоту момента, я говорю:
— Сыпните-ка и мне тоже. Подымим за компанию.
Начинает быстро темнеть, — и мы отправляемся в обход.
Объект наш — четыре улицы, считая одностороннюю Прибрежную, три переулка, главные ворота (здесь, правда, привязан пёс Байкал, он в случае чего подаст голос), один тайный лаз в изгороди, про который пискуновцы знать вроде не должны, и одна брешь — пустующий участок Васильченко, — про которую им хорошо известно. Стоять нам, поэтому, нельзя — мы непрерывно курсируем. Совершаем длинные переходы по Центральной улице, ныряя в заросшие переулки, внезапно появляемся на параллельных Зелёной и Прибрежной, ощупываем лучами фонариков тревожную васильченковскую брешь...