Так было…(Тайны войны-2)
Шрифт:
В Мюнхене освобожденного дуче встречали донна Ракеле, дочь Эдда и Кальтенбруннер, которому поручалось в дальнейшем отвечать за безопасность дуче.
Донна Ракеле суетливо и приветливо встречала мужа. Как довольна она — может быть, события избавят ее от ненавистной Петаччи!..
— Как я рада, что все так хорошо кончилось! — воскликнула донна Ракеле. — Вам не следовало ехать к королю на аудиенцию.
Муссолини невнятно пробормотал — есть у евреев поговорка: хорошо быть умным, как моя жена потом… Но что возразить жене? Она права. Король предал его. И тем не менее Муссолини были неприятны слова донны Ракеле. Она определенно его раздражала.
Среди родственников, встречавших Муссолини на аэродроме, не было только Чиано. Он не решился так вот сразу предстать перед тестем. Дипломатическую миссию подготовить отца к такой встрече взяла на себя Эдда.
Муссолини и слушать не хотел о встрече с зятем. Он оказался предателем, стал участником путча. Заседание большого фашистского совета дуче называл только одним словом — путч. Эдда, бледная и взволнованная, пыталась убедить отца — Галеаццо действовал не по своей воле. Он раскаивается в том, что произошло… Донна Ракеле стала на сторону мужа. Она тоже ненавидит зятя. Готова убить его. Она ни за что не примет больше Чиано в своем доме.
Поддержка жены сыграла как раз противоположную роль, Муссолини нахмурился и согласился:
— Передай ему, что может ко мне зайти…
Донна Ракеле быстро перестроилась:
— Вот и хорошо! В семье раздоры лучше кончать миром…
Муссолини попросил Скорцени присутствовать при встрече с графом Чиано. Он хочет, чтобы разговор происходил при свидетелях. Для Муссолини штурмбаннфюрер Скорцени стал почти душеприказчиком.
Чиано вошел и смущенно поздоровался с тестем. Поздравил его с освобождением. Пытался объяснить свое поведение. Муссолини слушал рассеянно. Разговор явно не клеился, и через несколько минут они холодно расстались. Скорцени проводил Чиано до двери.
Когда Чиано вышел и в коридоре замерли его шаги, Муссолини сказал;
— В ближайшее время я намерен возбудить процесс против участников путча.
— Но тогда перед судом предстанет и ваш зять граф Галеаццо Чиано…
— Да, — холодно и жестко сказал Муссолини. — Я не питаю никаких иллюзий насчет исхода процесса. Приговор для меня ясен…
Через несколько дней Муссолини отправился в главную ставку Гитлера в Восточной Пруссии. Фюрер и дуче долго жали друг другу руки. Гитлер снова благодарил Скорцени. Затем они удалились с Муссолини и несколько часов провели наедине. Коммюнике, опубликованное на другой день, указывало, что Муссолини вновь становится во главе законного итальянского правительства и остается верен союзному договору с Германией.
Холодный прием, оказанный Муссолини, насторожил и встревожил графа Чиано. Следует немедленно выходить из игры. Эдда тоже придерживается такой точки зрения. Лучше всего перебраться в нейтральную страну. Но как? Чиано решил пойти на риск — поговорить с Кальтенбруннером. У него есть один козырь. Он предложит свои дневники в обмен на южноамериканские паспорта. Он предупредил, что публикация дневников скомпрометирует Риббентропа. Человек-колун — так Чиано называл про себя дубообразного Кальтенбруннера — заметно оживился при упоминании фамилии имперского министра. Он давно подбирал ключи к Риббентропу. Оба постоянно испытывали взаимную неприязнь друг к другу. Кальтенбруннер согласился, заключил с Чиано сделку. Фальшивые паспорта будут готовы в ближайшее время. Граф Чиано начал готовиться к отъезду.
Однако все дело испортила Эдда. Не посоветовавшись с мужем, она решила обратиться к Гитлеру — фюрер
Глава восьмая
В Неаполе, там, где город сбегает к заливу, дома теснятся так густо, что солнце никогда не проникает в расщелины узких, извилистых улочек. Дома здесь теснятся, как и люди, а люди в трущобах не видят прославленного итальянского неба, любоваться которым приезжают туристы за тридевять земель.
Но вдруг тесноту приморских кварталов залили потоки щедрого света. Однако это не доставило людям радости, принесло только горе. Когда над головой появилось солнце, исчез их кров. Тяжелые американские бомбы разбили дома, и целые кварталы превратились в дымящиеся пустыри. Старожилы вели мрачный счет — сто с лишним раз кружили в небе над Неаполем «летающие крепости» и швыряли вниз страшные бомбы. Морской вокзал был сметен начисто, порт превратился в кладбище кораблей, а на Виа Карачиоло остались только фасады зданий, плоские, как театральные декорации. Жители перебрались в пещеры или коротали тревожные ночи в бомбоубежищах.
Восьмого сентября вечером началась сто двадцать третья бомбардировка Неаполя. Зенитки лениво тявкали в небо. Снарядов не было, и солдаты больше глазели на пожары, занимавшиеся в разных концах города, на голубые шпаги прожекторов, стремящихся пронзить невидимые, рокочущие в высоте самолеты. Наконец, отстреляв последнюю партию снарядов, зенитчики пошли в укрытие. Делать-то все равно нечего. Бруно по дороге поддел ногой пустой ящик, опрокинул его, — конечно, там не осталось ни одного снаряда. Зенитчики спустились в подвал и уселись на нарах.
После того как Бруно Челино выбрался из России, он довольно долго пролежал в госпитале. На левой руке, которую он насмешливо называл конечностью, осталось всего два пальца — большой и указательный. Изуродованная рука теперь больше походила на клешню омара, и все же его не отпустили из армии. Признали годным к нестроевой службе, но тем не менее послали и зенитную батарею. Зенитчиками делали всех нестроевиков.
Писарь, выдававший документы Челино, сказал на прощание:
— Тебе не ту руку оттяпали, слышишь? Если бы правую — другое дело, да и то… У солдата главное — указательный палец. Можешь нажимать на спусковой крючок — значит, годен.
— А голова не нужна? — спросил Бруно.
— В солдатском деле она лишняя — только и думай, как бы спрятать ее, чтобы не зацепило…
Писарь посмеиваясь протянул документы.
— А я стал думать иначе, — ответил Бруно, — мешают чужие головы.
— Это ты про кого? — насторожился писарь. Он побаивался и недолюбливал опасных разговоров.
— Про тех, кто войну за нас любит. Дуче был, теперь маршал Бадольо вместо него нам серенады поет. А заправляют всем немцы. Так думаешь, эту клешню я им забуду? — Челино поднял двупалую руку, с которой еще не снята была повязка.