Так было
Шрифт:
— На оборону, говоришь?
— На оборону, бабушка.
— Мои наоборонялись…
— Кто знает, мать. — Парторг сбил на макушку шапку. — Может, в госпитале где лежат после контузии, а может… в плену.
— Омманываешь меня, солдат.
— Зачем? Говорю от души. В войну такие чудеса бывают — и не придумаешь. На то она и война, Слышала, поди, в Луковку комбайнер вернулся. Похоронная по нем была, все чин чином, оплакали. Ребятишкам пенсию назначили. А он вернулся. Подобрали его раненого добрые люди. Три месяца выхаживали. И на вот тебе — заявился
— А может, твоя правда, — заволновалась бабка. — Может, и вправду живой кто. Хоть один из шести. А? Как думаешь? — Старуха умоляюще смотрела на парторга, словно от его воли зависело, быть ли живому хоть одному из ее сыновей…
— Думаю, что обязательно жив, — убежденно ответил Плесовских. — Может, и не один. Все сейчас перепутано. Вот кончим войну, распутаем.
Старуха еще несколько минут испытующе смотрела на Плесовских. Потом, кряхтя, взобралась на лавку, сунула руку на божницу. Вынула из-за иконы узелок. Развернула. Выкинула на стол стопку денег.
— Сыны прислали. Берегла. Память о них. Да на такое дело…
Она медленно стала отсчитывать червонцы. Руки у нее часто и мелко вздрагивали — то ли от старости, то ли от волнения. Большие, разбитые рабочие руки. Кожа сухая и черная, разрисованная узорами глубоких морщин. Пальцы крупные, мословатые, скрюченные ревматизмом. Неприглядные на вид, неухоженные крестьянские руки. Они не знают покоя с детства и до самой смерти. Всю жизнь — короткую, долгую ль — они в работе. Они все умеют и все могут. И пахать, и боронить, и сеять, и жать, и косить, и молотить. Из них не выпадут ни вилы, ни вязальный крючок. А какими мягкими и ласковыми становятся они, когда гладят пушистую ребячью головенку…
Наутро от колхозной конторы отъехали легкие санки. В оглоблях — единственный в колхозе выездной конь. Зажав между коленями пухлый портфель, сидел в санках Плесовских. Намотав вожжи на руку, он гикнул и помчался, повез деньги, собранные в фонд обороны…
В кабинете Рыбакова вокруг стола с наушниками в руках тесно расселись все руководящие районные работники.
Второй час идет областная телефонная перекличка. В ней участвуют руководители области. Разговор ведется на предельном накале. И все вокруг двух вопросов — подготовка к весне и зимовка скота.
Пока пробирали других, собравшиеся в кабинете перекидывались словечками, покуривали, пошучивали. Но вот в наушниках прозвенело.
— Вызываю Малышенку. Малышенка!
— Малышенка на проводе, — отчеканил Рыбаков.
— Здравствуйте, товарищ Рыбаков, — послышался голос первого секретаря обкома партии. — Кто с вами?
Василий Иванович перечислил всех присутствующих.
— Очень хорошо, — включился в разговор председатель облисполкома. — Доложите о состоянии животноводства.
Но не успел Рыбаков произнести и нескольких слов, как его перебили:
— Чем объяснить, что у вас только в январе пало почти полтысячи овец? — спросил секретарь обкома.
— Не в январе, а за всю зиму, — поправил Рыбаков.
— Значит, эта цифра вас не смущает? Мала? — в голосе секретаря недобрая ирония.
— Их ничто не смущает, — подлил масла в огонь председатель облисполкома. — Они сами с усами. Посмотрите надой за январь. В среднем на корову по литру не получается.
И посыпались вопросы один другого злее.
Рыбаков вначале отвечал на них, парировал удары. Но его скоро «загнали в тупик». На выпуклом смуглом лбу Рыбакова заблестела испарина. На скулах заиграли тугие желваки. Он с усилием выговаривал короткие фразы. Ничего не поделаешь. Факты были против него. В колхозах не хватало кормов. Скот падал от болезней и недоедания. Семян — только на две трети посевных площадей, тракторный парк к севу не готов. И за все это первым в ответе был он.
Василий Иванович свернул огромную самокрутку, сунул ее в зубы да так и не прикурил до конца переклички.
Она завершилась короткой речью секретаря обкома.
Степан Синельников крепко прижимал к уху эбонитовый кругляшок, боясь пропустить хотя бы одно слово. Вдруг совсем рядом он услышал тихое сладкое посапывание и даже свист. Скосив глаза, увидел круглую физиономию заведующего райторготделом Федулина. Подперев голову ладонью, он безмятежно спал. Синельников неприязненно поморщился и кулаком слегка ткнул Федулина в бок. Тот вздрогнул, поднял голову, виновато огляделся по сторонам и принял сосредоточенно-строгий вид. Но через несколько минут его голова снова бессильно поникла, и Степан опять услышал легкое посапывание. Разозлившись, он с такой силой ткнул соседу пальцем меж ребер, что Федулин подпрыгнул на месте. А пять минут спустя его снова сморил сон. Не в силах бороться с ним, Федулин решил закурить. Вынул из кармана новенький расшитый шелком кисет, свернул папиросу. Увидав протянутую руку Синельникова, подал ему кисет.
Степан повертел его в руках, внимательно оглядел со всех сторон. Никаких сомнений, он не ошибся. Тогда Синельников нарочито медленно стал свертывать папиросу.
Перекличка кончилась. Все зашевелились, задымили папиросами. Рыбаков пристукнул карандашом по столу, и сразу стало тихо, люди ждали его слов. И тут совсем некстати послышался тугой, напряженный голос Степана:
— Откуда это у тебя?
— От верблюда, — огрызнулся Федулин и потянулся за кисетом.
Степан отвел протянутую руку и спросил еще громче:
— Откуда у тебя этот кисет?
— Невеста подарила.
— Я с тобой не шучу.
— А мне и не нужны твои шутки.
— В чем дело? — сердитый взгляд Рыбакова остановился на лице Степана.
Тот моментально вскочил. Протягивая кисет Рыбакову, заговорил дрожащим голосом:
— Извините, Василий Иванович, но этот кисет… этот кисет был в подарках, посланных на фронт. Его вышила крутихинская комсомолка Тая Ланкина. Мы объявили конкурс. Было двести кисетов. Этот признали лучшим и решили послать Герою Советского Союза Тоболякову. Вложили Таино письмо, а он… украл!