Так было
Шрифт:
— Ступай-ка, сынок, в горницу. Посиди, отдохни. Сейчас обедать будем.
Андрей повиновался. Уселся под фикус, закурил. Из кухни доносились приглушенные голоса женщин, непрерывно хлопала дверь, звенела посуда. Потом что-то зашипело на сковородке, и в комнату просочился аппетитный запах поджариваемого лука.
Полина накрывала стол в горнице. Андрей разобрал содержимое чемодана, достал привезенные подарки и вручил их жене и теще.
Но вот стол накрыт. Андрей пошел к умывальнику вымыть
А когда вернулся… на жене было голубое шелковое платье, на шее нитка янтарных бус, на ногах — тонкие чулки-паутинка и туфли с высоким каблуком. Она зарумянилась под его взглядом, неуверенно переступила на тонких каблуках. Засмеялась.
— Совсем разучилась ходить в туфлях…
А он вдруг опустил глаза и принялся пощипывать подбородок.
— Ты бы, сынок, тоже переоделся. А потом и за стол. Иди-ка. — Теща легонько подтолкнула его в спину. — Скидывай гимнастерку. Небось она тебе плечи-то понатерла. Я там погладила твою рубаху. Переоболокайся.
Андрей переоделся и почувствовал какую-то странную неуверенность. Вероятно, так чувствует себя моряк, после долгого плавания оказавшийся на суше. Все обычное и как будто бы нереальное.
Молча сели за стол.
Полина Михайловна пододвинула мужу сковородку с яичницей. Налила ему полный стакан водки. Себе с матерью тоже по рюмочке.
Старуха встала с рюмкой в руках. Встали и Андрей с Полиной.
— Ну, сынок, с благополучным прибытием тебя…
Скоро Андрей захмелел. Отодвинул тарелку, облокотился на стол и курил папиросу за папиросой, сосредоточенно глядя перед собой на оклеенную выцветшими обоями стену.
— Дай-ка, Андрюша, прикурить. — Полина Михайловна тронула мужа за локоть.
— Ты разве куришь? — удивился он.
— Курю.
— И водку пьешь?
— А как же.
— И мужиков любишь?
— Люблю одного. Да он, видно, не догадывается. Только дым пускает. На меня и не смотрит…
— Ну, детки, я побегу за хлебом. — Мать поднялась. — Потом насчет баньки расстараюсь.
И вот они остались вдвоем.
Полина Михайловна вышла в кухню, накинула крючок на входную дверь.
Вернулась, подсела к мужу.
— Тебе отдохнуть бы, Андрюшенька, — сказала она гортанным голосом. — Приляг… Пойдем…
— Сейчас… Вот докурю.
— Потом докуришь. — Она вынула из его рта папиросу. Сделала несколько затяжек. Потушила окурок. Поднялась с места. Разобрала постель.
Он вдруг так грохнул по столу, что вся посуда заговорила разными голосами. Не глядя на жену, налил стакан водки. Выпил залпом и торопливо прикурил новую папиросу. Полина Михайловна бросилась к мужу, успокаивающе провела ладонью по его колену.
— Что с тобой, Андрюша?
— Слушай, Поля, — заговорил он с трудом. — Нам надо все решить. Сейчас. Сразу. Я ведь сначала не хотел ехать домой…
— О чем ты? — Губы Полины Михайловны задрожали. — Что случилось?
— Видишь ли… — он мучительно напрягся. Покусал нижнюю губу. — Меня сильно контузило во время взрыва. Я долго и гово… говор-ить не мог. — По его искаженному страданием лицу потекли мелкие капельки пота. — Речь восстановилась. С-слух тоже. Но это все ерунда. А вот… Я сейчас уже не я. Понимаешь?
Она вцепилась в уголок скатерти. Не переводя дыхания, сидела с раскрытым ртом, смотрела на мужа и никак не могла понять смысла сказанных слов.
«Что случилось. Что он говорит? Какая контузия? Что значит я не я? Я не я. Психическое что-то? Да нет, он просто выпил. — Беззвучно пошевелила высушенными волнением губами. — Какие у него глаза. Что это он? Надо успокоить его. Но почему он так на меня смотрит? За что?»
…Да, Андрей смотрел на жену со злобой, даже с ненавистью.
И вдруг закричал:
— Почему ты молчишь?! Не поняла… — осекся, приблизил к ней страшное, обезображенное болью и гневом лицо и совсем тихо договорил: — Я теперь бракованный. Все вроде на месте и… не получается, сволочь. — Скрипнул зубами. — По-теха. — И заплакал.
Она несколько мгновений молча смотрела на его бессильно уроненную голову, вздрагивающие плечи — и вдруг все поняла. Поняла и не ужаснулась случившемуся, не подумала о себе: ее захлестнула волна нежности и материнской жалости к этому большому и сильному человеку: ее мужу и ее ребенку, над которым так жестоко надругалась страшная война.
— Успокойся, Андрюшенька! Не расстраивайся! Все это пустяки. Ты пришел, ты живой — это главное. А все остальное — чепуха. Ты отдохнешь, поправишься, и от твоей контузии не останется никаких следов. И у нас еще… у нас будут ребятишки. Ты ведь хочешь сына? И я… Все будет. Только не расстраивайся, не переживай. Ну, улыбнись… Поцелуй меня. Милый, Андрейка. Милый, милый Андрюша… Давай отдохнем, поспим. А потом в баньку сходишь.
Он послушно разделся, лег и, положив голову на ее плечо, скоро уснул. Или притворился спящим…
С утра в кабинете Федотовой не умолкал телефон. За какой-нибудь час у нее побывали все работники райкома, поздравили с благополучным возвращением мужа. Она благодарила, даже смеялась над бесхитростными шутками товарищей.
Только Богдан Данилович Шамов подметил в ней перемену не к лучшему. Улыбаясь уголками губ, он сказал:
— Вы за одни сутки стали неузнаваемой. Говорят, любовь молодит и красит, а у вас усталый и, пожалуй, даже грустный вид. Не зря греки говорили, что все хорошо только в меру.