Так было
Шрифт:
Вокруг вроде бы посветлело. Вот и заваленный снегом придорожный колодец. Значит, близко поворот, а там и до колхоза недалеко.
Лошадь встала на повороте и — ни с места Не хочет, сворачивать с большака на проселочную дорогу. Пришлось несколько раз стегнуть ее. Устало фыркнув, она нехотя ступила в глубокий снег и побрела по нему. В лесу трудно сбиться с дороги: она идет просекой. Но когда выехали в поле и до цели оставалось всего пять километров, лошадь опять остановилась. Надо было вылезать из кошевы, утопая в снегу, отыскивать потерянную дорогу. Буран заметно стихал. Снегопад прекратился. Перед
— Выручай, Каурко. Выручай, друг. Тут недалеко. Всего пять километров. Тяни.
Каурко постоял, попрял ушами и медленно тронулся вперед. Брел по колено в снегу, а иногда проваливался в сугробы по самое брюхо. Тогда Степан спешил на помощь коню. Тянул его за узду, подбадривал. Подталкивал плечом увязшие в сугробе сани.
За каких-нибудь полчаса лошадь и человек вконец вымотались. Степан начерпал полные валенки снегу и еле стоял на ногах. А когда наконец вдали показалась деревня и лошадь, призывно заржав, из последних сил рванула сани, он упал в кошеву, накрылся тулупом и впал в какую-то болезненную полудрему-полубред.
Лошадь подвезла его к правленческому крыльцу и остановилась, понуро свесив голову. Степан скинул с головы тулуп. Царапая негнущимися руками сено, принялся вылезать из ставшей вдруг непомерно глубокой кошевы.
На крыльцо вышла Ускова, следом выкатился древний дед без шапки с сивыми волосами, стриженными под кружок.
— Помоги-ка человеку, — попросила его Настасья Федоровна.
Старик проворно подскочил к саням. Не по возрасту сильными руками подхватил парня, помог ему встать. Поддерживая, провел в контору.
Вместо слов приветствия приезжий что-то промычал и плюхнулся на лавку. Его начала бить мелкая дрожь. Он силился унять ее — стискивал зубы, напрягал мышцы тела — не помогало.
— Перемерз парень. — Настасья Федоровна сочувственно поглядела на Степана. Сняла с него шапку и рукавицы, расстегнула ватник.
— Я к вам уп-пол-н-ном-мочен-ным, — лязгая зубами, с трудом выговорил он.
— Об этом завтра, — строго приказала она и повернулась к старику. — Забирай его к себе, Силантьевич. Как хочешь, но парня вылечи. Понял? Чтобы утром был как огурчик.
— Это мы могем, — самодовольно проговорил старик.
Силантьевич жил в маленькой избенке вдвоем со старухой. Они раздели Степана. Уложили его на лавку, укрыли полушубками.
— Топи, старая, печь, — приказал старик и исчез.
Вернулся он не скоро. Прошел в передний угол, вынул из-за пазухи темную бутылку, вытащил громадную пробку из горлышка, смачно понюхал, удовлетворенно крякнул.
— Теперича, паря, ты оживешь.
Налил в железную кружку вонючей жидкости, кинул туда три сушеных стручка перца и сунул это зелье в горящую печь.
А Степана кидало то в жар, то в холод. Минутами на него наваливалось беспамятство: то ли он засыпал, то ли терял сознание.
Но вот старик поднял его за плечи. Поднес к губам теплую кружку с красной жидкостью. Ласково сказал:
— Пей, паря. И на печь. К утру как рукой сымет.
С первого же глотка Степан почувствовал, как тело его заполыхало нестерпимым жаром, будто в вены влили расплавленный металл. В голове умопомрачительный звон, гуд и… ни одной мысли. Потом все окружающее вдруг ожило и пошло валиться. Сначала рухнула печь, засыпав его грудой раскаленных кирпичей, и он стал задыхаться под ними. Только выкарабкался из огнедышащих развалин, как увидел падающую стену.
— Стена! — закричал он. — Стена валится!.. Стена ва…
Дед склонился над ним. Лицо у деда огромное, больше ведерного чугуна. Изо рта жаром пышет.
— Эх, паря. Слабак ты оказался. Перехватил я. Перебрал.
Дедова голова стала раздуваться. Вот она уже с добрый бочонок, уже не помещается в комнате. А во рту — пламя пылает. Неведомая сила потянула Степана в огонь.
— А-а, — глухо застонал он и задохнулся от жары…
Очнулся на рассвете. Весь мокрый, будто на него только что вылили добрый ушат воды. Минуту бессмысленно смотрел в близкий черный потолок, соображая, как сюда попал. Тела словно вовсе не было. Степан облизал шершавые губы. Медленно, с большим трудом поднял руку и сразу почувствовал, как по ней заструились ручейки пота. Уронил руку на голую грудь. Уперся ладонями в горячие кирпичи, сел. Было такое ощущение, что кости стали мягкими и гибкими, как молодая лоза. К печи подошел старик. Глянул на парня, расплылся в улыбке.
— Ожил, значит? Молодец, паря. На-ко вот вехоть, оботрись и оболокайся. Сейчас будем чай с молоком пить. Не знобит тебя?
— Нет.
— И голова не мутится?
— Немножко.
— Ну, слава богу. Значит, отошло. Пересилил.
Старик помог гостю слезть с печи. Усадил его к столу, на котором шипел горячий самовар. Сел рядом, сказал виновато:
— Ох и напужал ты меня, паря. Думал, кончишься ты. Я тебе мужскую плепорцию поднес, а ты ведь вьюнош ишо. Не мужик. Всю ночь над тобой не спал. К Настасье Федоровне бегал. Напужал и ее до смерти. — И вдруг переменил тон: — А ты крепок, паря. Наша косточка. Сибирская. Теперича тебя никакая холера не возьмет. Вроде заговоренного будешь…
Когда уполномоченный появился в правлении, Настасья Федоровна встретила его тревожным «Ну как?»
— Порядок, — улыбнулся Степан. — Этот дед мертвого оживит своей лошадиной «плепорцией».
— Я знаю, зачем ты пожаловал. Звонили из райкома. Только хлеба у нас нет. Есть семена, и все.
— А вы слышали, какую телеграмму прислал Сталин?
— Сам Сталин?
— Сам. На имя Рыбакова. Вот слушайте… — И Степан повторил врезавшиеся в память строки телеграммы.
— Да, значит, совсем плохо с хлебом. Но где же его взять?
— Надо найти, — твердо выговорил Степан.
Она смерила его удивленным взглядом, улыбнулась.
— Ну что ж, пойдем поищем, товарищ уполномоченный.
Они обошли все склады. Кроме семян зерна не было.
— А что здесь? — поинтересовался Степан, показывая на два приземистых амбара.
— Отходы, больше всего овсюг, — ответила Настасья Федоровна. — Хотели его помолоть да людям раздать — не разрешили.
— Поглядим.