Так долго не живут (Золото для корсиканца)

Гончаренко Светлана

— Мутызгина, — подсказал Самоваров. — Но с чего бы ему Сентюрина гробить? Такие кореша были. И не ссорились даже.

— Видал я этих корешей, — со знанием дела отрезал Стас, — дружат, что твои три танкиста, а потом топором по башке.

«Неужели я треснул бы Стаса по башке?» — удивился про себя Самоваров и даже вслух позволил усомниться:

— Нет, тут что-то не так.

— Что не так? — возмутился Стас. — Как водится, по пьяному делу, без мотиваций. Этот-то… Мутызгин… говорят, забияка?

— Просто весёлый мужик. — Самоваров пожал плечами. — Колоритная была парочка. Сентюрин — алкоголик, худющий, зелёный такой, сентиментальный и лживый. Но абсолютно безвредный. А Мутызгин — пока только пьяница. Здоровяк, рожа красная, орёт

вечно, ржёт как конь. Тоже милый человек.

Стас недоверчиво сощурился:

— Видел я этих милых человечков. Поди, дрыхнет теперь, а брюхо в кровище. Вон и вещдоков набрали целый мешок — бутылка, стаканы. Ребята не то что белые перчатки перед пьянкой не надели, а, наоборот, полгода рук не мыли. Отпечатки жирнющие. Да не хочется ради алкашей возиться с экспертизой. И так всё ясно.

— Его что, бутылкой стукнули? — поинтересовался Самоваров.

— Да нет, тяжёлым чем-то вроде колуна… — Стас непроизвольно огляделся по сторонам. — И орудие найдём! Видал я этих Мутызгиных. Через час будет рассказывать, как был в помрачении и захотелось ему лучшего друга топориком тюкнуть.

— А со сторожем ты говорил? — вспомнил вдруг Самоваров.

— Говорил, — махнул рукой Стас. — Глухо. Он у вас наверху, возле ценных экспонатов, сидит. Оттуда и не слышно ничего, стены толстые.

— Да, генерал-губернаторский дом, — согласился Самоваров.

— Вот-вот. Прочно раньше строили. Нельзя же, чтоб господам в гостиной слышно было, как кухарки ругаются. А что за парень этот сторож?

Самоваров пожал плечами:

— Фаворит директора.

— В каком смысле? Голубой, что ли?

— Насчёт голубизны не знаю, но правая рука и левая пребывают в одном лице, это точно. У нас теперь порядки новые. Раньше в залах бабки сидели, теперь ходит этот Денис с пистолетом на рёбрах. По-моему, он гораздо менее эстетичен, чем интеллигентные старушки. По совместительству он — ночной сторож. У нас все всё со всем совмещают: зарплатишки-то жидкие. Реставраторша двор метёт (это которая труп обнаружила), кассирша тире уборщица, и так далее…

— А ты-то как? — сочувственно спросил Самоварова Стас.

— Антиквариат сейчас в моде, — тихо улыбнулся Самоваров. — Вложение капитала. Милые невежественные частные лица, длительные посещения библиотек…

— Ну ты жулик! — засмеялся Стас. — Ладно, спасибо за чай. Чай и правда хороший. Побегу к Мутызгину, а то глаза продерёт, за голову схватится и дёрнет куда-нибудь к тёще в деревню Пеньки, таскайся потом за ним. Думаю, днями с тобой встретимся.

Стас пожал на прощание самоваровскую руку и пошёл по коридору твёрдой походкой. Самоваров же продолжил чаепитие — одну из своих ежедневных радостей, понятных только посвящённым (пил он очень хороший чай без сахара и сластей). Прихлёбывая горячую жидкость того утончённо-густого цвета, которому не подобрать названия, он одновременно созерцал деревянный ковчежец, над которым трудился последнюю неделю (кое-что оставалось не только доделать, но и додумать), и воображал, что было бы с ним, если бы больше десяти лет назад его, зелёного работника уголовного розыска, не достала глупая очередь из «Калашникова». Был тогда разгар перестройки, медовое время для новорождённых банд, много стреляли, и не только в заслуженных бизнесменов, но и просто так, «для понта». Маленькая махновщина, маленькие джунгли, маленький Дикий Запад, где каждый за себя и за своих парней с пушками. Юный Самоваров больше по глупости, чем из-за нужды, погнался за каким-то плюгавым шкетом, который мелко визжал и подпрыгивал на обочине банальной рыночной драки и бросился прочь при виде милицейского наряда. Плюгавец бежал, Самоваров за ним. В каком-то гнусном переулке, застроенном казёнными двухэтажками, сараями и рядами гаражей, по Самоварову прошлась автоматная очередь и лишила его сыскной романтической карьеры, селезёнки, четверти кишечника, половины левой ноги и красивой девушки Наташи. Потом жизнь началась снова, но совсем другая.

И хотя ему нравился железный Стас, он уже не мог себе представить, чтобы он сам, как прежде, выезжал осматривать проломленные черепа, скрюченные руки, развороченные серванты, чтобы он сам кого-то искал и кому-то говорил: «Твоя работа, сволочь!»

Глава 2

ЗОЛОТО ЧИНГИСХАНА И ДРУГИЕ ЦАЦКИ

Размышления Самоварова прервал лёгкий шорох и долгий скрип осторожно открываемой двери. В образовавшейся щели возникло тонкое плечо, пол-лица с молочно-голубым глазом, пол-облака всклоченных белокурых волос. В дверную ручку вцепилась сухая изящная рука, похожая на куриную лапку.

— Николаша, ты уже здесь?

Самоваров не ответил на бессмысленный вопрос.

— Чай пьёшь?

Появился второй глаз, узкое, будто стиснутое с боков личико и вся тонкая, странная, стильная (впрочем, даже это слово для неё было слишком вульгарно) фигура Аси Вердеревской.

Ася заведовала в музее отделом прикладного искусства. Это именно она, по мнению Веры Герасимовны, ничего не могла втолковать малообразованным экскурсантам. Её рассказы действительно были столь же причудливы, странны и нездешне сложны, как и сама она, как её светлый, в бог знает какие дали упёртый взгляд, как её белокурая шевелюра, в которой каждый волосок вился и искрился сам по себе. Самоваров подозревал, что именно так выглядят волосы, когда они встают дыбом от ужаса.

Ася приехала из Петербурга года четыре назад (говорят, за любовником) и была дипломированной искусствоведшей, в отличие от местной звезды Ольги Тобольцевой. Эрудиция её была обширной до бессмысленности (происходила Ася из старой профессорской семьи), но общее впечатление от неё было тем, которое характеризуется грубым определением «с приветом». Самоваров в жизни не встречал более странного существа. Мысленно он называл Асю существом: «женщина» было для неё слишком телесно, грубо и резко. Тем не менее они подружились, Ася его очень забавляла — никогда нельзя было угадать, что она сделает или скажет в следующую минуту.

Ася уселась на край дивана, скрестила стрекозиные ножки в брючках и налила себе чаю в любимую чашку с двумя китайцами. Чашка была не очень старая, гарднеровская, но походила на французскую китайщину рококо. Ася отхлебнула, постучала ногтем по золочёному ободку и устремила свой взгляд куда-то мимо Самоварова. В её приоткрытых губах, длинном подбородке, выступающих вперёд узких зубах было нечто неправильное, возникшее тогда, как выдумал для себя Самоваров, когда ладони Всевышнего стиснули с боков это лицо, и оно сделалось таким странным.

— Я всё утро сама не своя, всё об этом думаю… — заговорила Ася и тут же замолкла, унеслась мыслями в какие-то дикие эмпиреи.

Самоваров воспользовался паузой, убрал чашку и принялся за ковчежец. Он был уверен, что Ася, как и все в музее, поражена смертью Сентюрина и со своей впечатлительностью не может отделаться от воспоминаний о страшной картине, увиденной в чуланчике. Он удивился, когда Ася продолжила:

— Всё утро не могу успокоиться. Как ты думаешь, Николаша, где золото Чингисхана?

Самоваров опешил:

— Какого Чингисхана?

— Как какого? Обыкновенного. Завоевателя.

— Тебе-то он зачем?

— Значит, ты ничего не знаешь? — удивилась она. — Оленьков получил от губернатора деньги на экспедицию. Он уверен, что золото здесь, в Ишорском районе.

— Кто уверен? Губернатор?

— Не прикидывайся дурачком. — Ася укоризненно посмотрела на реставратора. — Оленьков, конечно. А губернатор дал деньги. Что-то очень много. Летом они собираются…

— Не думал, что губернатор такой осёл. Ладно, пускай он поставил памятник Кольцову, который в Нетске отродясь не бывал, зато у прощелыги Чижова в мастерской завалялась статуйка. Стоит теперь Кольцов в смирительной рубашке до пят, потому что Чижов не умеет лепить ни рук, ни ног. Но статуя — это всё-таки вещь, то есть это столько-то тонн бронзы.