Так долго не живут (Золото для корсиканца)
Шрифт:
Самоваров изумился в очередной раз:
— Ася, ты ведь слышала, скоро только кошки родятся. Этого не может быть! Знаю я, как авангардистов готовили. Там же такая волокита, столько формальностей, бумаг! Только через Министерство культуры всё это протащить чего стоит!
— Ты усложняешь. Оленьков всё быстро сделал. Как-то наладил связи, пошёл коротким путём… Как-то по-своему всё сообразил. — Ася снова прочертила в воздухе круг, означающий непостижимое. — Кажется, можно обойтись и без министерства…
Самоваров пожал плечами. Конечно, всё может случиться в наше лучшее из времён. А всё-таки странно. Скоропалительная выставка на дому у одутловатого потомка Наполеона. Кто будет созерцать нетские сокровища в Чёртовом доме? Зачем всё это?
Когда Оленькова назначили директором музея вместо расхворавшегося старого Баранова, музейные были поражены. Никто Бориса Викторовича не знал и не подозревал, что этот энергичный брюнет имеет какое-то отношение к искусству. Выпускник Гидравлического института, Оленьков последние годы попеременно всплывал то в мутных пучинах политики, то в ещё более мутных пучинах бизнеса, основывал партии и совместные предприятия, но все его начинания были эфемерны, недолговечны, как те беленькие, глупо-докучливые мотыльки, которые невесть откуда берутся однажды утром и
В музее бывший гидравлик развил кипучую деятельность. Если прежде тут было тихое, сонное место, похожее на пруд, заросший тиной, то теперь жизнь била ключом. Всё было броско, бойко, доходно. Оленьков сплавил коллекцию авангардистов в бессрочное коммерческое плавание (сейчас она, подобно бродячему гипнотизёру или балагану с бородатой женщиной, терпеливо объезжала города и городишки штата Аризона) и открыл при музее антикварный салон. Гостиную бывшего генерал-губернаторского особняка с прилегающим залом тоже подчистили, подкрасили и обставили канадской мебелью, обтянутой зелёным акриловым крепом. Над камином повесили картину академика Миллера «Купальщица». Прежде купальщица ввиду внушительных размеров нежилась над парадной лестницей и с детства поражала Самоварова (тогда школьника, малоразумного экскурсанта) невероятно длинным и обширным голубоватым задом. В гостиной же зад стал хорошо гармонировать с канадскими креслами и канапе, и получились очаровательные эксклюзивные апартаменты, в которых проводились приёмы знатных гостей. Молодой миловидный губернатор непринуждённо пообщался под сенью академического зада с важными лицами из Газпрома и даже с самой Аллой Пугачёвой. Здесь бывали какие-то балы и фуршеты для элиты и даже кое-чьи небедные свадьбы. А если учитывать замену части старух в залах крутоплечим Денисом и живое обаяние директора, дела музея шли на современную ногу.
— Ты что, Ася, тоже на Корсику собралась? — поинтересовался Самоваров. — Учти, там коморра. Не боишься мафии?
— Не боюсь, потому что никуда не еду, — фыркнула она. — Оленьков с Денисом собираются уехать. У них уже и билеты есть.
— А, Гога с Магогой — тонкие знатоки ювелирного дела! Не обидно? На этрусское золото взглянуть не хочется?
Ася вздохнула.
— Ах, хочется, — простодушно призналась она. — Но что делать? Надо ведь при перевозке охрану обеспечивать. Что я могу? А вот могучий Денис… Он может всё.
Глава 3
КРАСИВАЯ ДЕВУШКА В СЕРОМ
Самый верный способ избавиться от нарциссизма — увидеть однажды своё отражение в самоваре или в чайнике. Реставратор мебели Николай Самоваров ежедневно в обеденный перерыв видел в выпуклом начищенном боку своего чайника уныло вытянутый нос с клочком усов под ним, косые щёки и несоразмерно маленькие чёрненькие глазки, как у землеройки. Стеллажи на его кухне были заставлены лучшей в Нетске коллекцией самоваров, и каждый пузатый или гранёный красавец издевательски предлагал искажённый портрет хозяина. Коллекцию Самоваров начал собирать ещё лет десять назад. Первый самовар был ему подарен музейщиками в шутку, по созвучию с фамилией. Тогда после трёх лет лечения и всяческих катастроф Самоваров попал в музей. Вера Герасимовна, соседка и подруга покойной матери Самоварова, уже занимала своё завидное место в гардеробе и почти насильно устроила «бедного Колю», лишившегося всякой возможности трудиться в уголовном розыске, подновлять в музее мебель. Поначалу Николаю казалось странным и неловким заниматься таким далёким от милицейской практики делом. Но Самоваров с детства любил мастерить, а в музее было спокойно. Знакомые, которые мучительно напоминали бы ему о жизненном крушении, попадались здесь редко. Бывший генерал-губернаторский особняк с чугунной лестницей, высокими окнами, лепными веночками на потолках, почти замазанными в результате сотни ремонтов и потому особенно загадочными, Самоварову очень нравился. Незаметно Самоваров тут прижился. К тому же в музее терпимо относились ко всяческим причудам и побочным занятиям сотрудников, так что Самоваров, не поминая всуе свою инвалидность (этого он не любил), мог исправно посещать по утрам библиотеку, исчезать на несколько дней по своим делам, а в обед удаляться домой, чтобы беспрепятственно кушать горячую пищу.
Самоваров ежедневно варил суп. Его изрезанное и лишённое многих деталей нутро требовало свежего супа. Он сам мог приготовить куриную лапшу, борщ, рассольник по-ленинградски и изрядное число других блюд. Научился лому Николай даже не потому, что нуждался н диетической еде. Он вообще был не из тех холостяков, которые питаются консервами, яичницей, сырыми сосисками и пьют вчерашний чай из полулитровых банок. Маленькая самоваровская квартирка, как и музейная его мастерская, была уютной. Конечно, это всё-таки был холостяцкий уют. Здесь не водилось тех специально приобретаемых женщинами вещичек, которые они считают необходимыми для комфорта — тюлевых штор, вазочек, ковриков, тапочек с помпонами, развешанных на кухне досок и дощечек с сюжетами, прихваточек с петельками, солонок в виде пластмассовых помидоров и т. п. Всюду в его доме присутствовала спокойная полувоенная опрятность, а коллекция самоваров и чайников придавала интерьеру экзотический колорит. Кроме самоваров, на стенах красовалось несколько безнадёжно устаревших, а потому неузнаваемых и выглядящих просто красивыми штучками предметов. Тут висели щипцы для запивки волос, какие-то дурацкие ножницы для резки теста, формочки для творожных баб.
Эта чушь, вполне антикварная, была навязана Самоварову одной вздорной старухой вместе с самым роскошным экземпляром его коллекции — английским серебряным самоваром в форме античной урны. Бабка уверяла, что её барахло вполне стоит той дикой суммы, которую она заломила за весь комплект, и может даже сгодиться в будущей самоваровской семейной жизни. Например, подвивать волосы он может начинать хоть сейчас.
Начищенный чайник, в который Самоваров обычно смотрелся, чтобы усмирить собственное самолюбие, тоже был частью той самодостаточной жизни, которой он утешался. Но сегодня ему было не до собственной физиономии. Гибель Сентюрина и вывоз нетских сокровищ на дом к корсиканцу с наполеоновским брюхом не шли у него из головы. Он никак не мог поверить, что весёлый краснорожий Мутызгин ни с того ни с сего прикончил своего другана. Поверить, что Оленьков в три дня организовал вывоз целого музейного отдела и даже отпечатал роскошный каталог, он мог, но бессилен был сообразить, зачем делаются такие вещи. В думах об этих предметах он закончил обед, прошёл по скользкой, мрачной улице, отворачиваясь от ветра, вновь поднялся в свою мастерскую. Проходя мимо отдела прикладного искусства, он увидел, что Ася рассеянно бродит от ящика к ящику — собирает коллекцию на Корсику.
— Николаша, помоги мне с киотом, — слабым дрожащим голосом попросила она. — Заходи скорей… Да! Тебя тут искала какая-то красивая девушка в сером. Искала и ушла…
Настроение у Самоварова совсем испортилось. Среди его знакомых женского пола, пожалуй, не было ни одной особы, которую можно было бы назвать красивой девушкой. Ася же не была склонна ни к иронии, ни к преувеличениям. Она всегда говорила только то, что думала в данную минуту, стало быть, говорила правду. А значит, к нему приходила Наташа. Наташа была та самая красивая девушка, которая бросила его двенадцать лет назад, после того как его изрешетили из «Калашникова». Она была его невестой, но ни разу не пришла к нему в больницу, только передала письмо, в котором уверяла, что «так будет лучше», и просила простить её. Наташа исчезла. Только года два назад Самоваров снова встретил её. За время исчезновения Наташа несколько раз неудачно вышла замуж и жила теперь у своей матери с дочкой от какого-то брака. Наташина мать вдруг стала улыбаться Самоварову при случайных встречах в трамвае или в магазине, чего не было мною лет. Вслед за улыбками пошли разговоры, из которых он и узнал про Наташины неудачные замужества, начались расспросы о его житье-бытье, а там — и приглашения на чай. Чай пить Самоваров упорно не ходил, так как (может, и необоснованно) подозревал, что намечен жертвой для очередного брака. Сама Наташа ему уже не так нравилась, как когда-то. На её красивом лице появились сварливые складки. Дочка её, очень крупная и некрасивая, похожая, очевидно, на бывшего мужа, тоже ему не нравилась, и вообще, он давно всё простил, но не настолько, чтобы жениться или ходить пить чай. Если уж Наташа к нему на работу проникла со своим чаем, дело плохо. Только бы Вера Герасимовна об этом не узнала. Вера Герасимовна считала своим долгом «поддерживать Коленьку», устраивать его жизнь. Она нашла Самоварову работу в музее и теперь хотела его женить. Она при всяком удобном случае расписывала Николаше, как полезно жениться, как её сын, которого жена бросила, отобрав квартиру, пропал бы, если бы не женился, какую она знает чудесную девушку тридцати восьми лет (шьёт, вяжет, играет в шахматы и т. д.). Поползновения Наташи и её матери, слившись с энтузиазмом Веры Герасимовны, могли на какое-то время отравить жизнь Самоварова. Он не хотел жениться. Он знал, что женщина, которую мог бы полюбить он, его, «такого больного и хромого», полюбить не сможет. Ему не нравились тридцативосьмилетние бедняжки с вечным вязаньем. Ему нравилась Сибилла Клевская с календаря в лихом веночке набекрень. Его устраивали, как паллиатив, женщины, не такие прелестные, как Сибилла, но приходящие в его жизнь на время и не имеющие претензий. У Николая не было «романов», исключительно «рассказы» — или тот дурацкий литературный жанр, который именуется «фразы». Например, он раз восемь или даже больше переспал с Асей с той поры, как она появилась в их отделе прикладного искусства. Переспал по разным поводам и без всякого ущерба для дружеских отношений.
Правда, в случае с Асей особой доблести от Самоварова не требовалось. При всей своей сомнамбуличности и странности (или благодаря им?) Ася была невероятно сексуальна. Бесконечно и бездумно. С кем-нибудь переспать ей было намного легче, чем выпить стакан воды (пила она как раз почему-то с затруднениями, громкими глотками и с затуманенным взором). Её хрупкость, скользящий голубой взгляд, копна курчавых волос и странные наряды (шарфики-удавочки, какие-то шапочки до бровей, какие-то бусики, вдруг высыпающиеся из выреза) так магнетически действовали на неискушённых жителей Нетска, что жертвы её необъяснимой магии вечно приставали к ней в троллейбусе, плелись за нею по улицам, млели и задавали бесконечные вопросы на экскурсиях, кидались нести её чемоданы на вокзалах, лечить ей вне очереди зубы и т. п. У неё была масса бесконечных романов без всяких волнений и страстей с её стороны. То местный художник Букирев, находя в ней и боттичеллиевское, и врубелевское одновременно, влюбился в неё без памяти, так что жена Букирева приходила скандалить в музей, стучала стулом и ударила кулаком в печень смотрителя залов Дениса, пытавшегося оттянуть её подальше от хрупких экспонатов. То профессор эндокринологии, очень пожилой и грузный, каждую неделю приходил в музей делать ей предложение и подолгу сидел перед ней, положив на палку круглые большие руки и громко дыша. Однажды московский заезжий бизнесмен, спутав музей с офисом нетской фирмы «Фукер бразерс плюс», забрёл в отдел прикладного искусства и так был сражён Асей, что даже решил перебраться в Нетск. Он стал жить в Асиной квартире и натащил туда кучу дорогушей мебели и всяких модных штучек. Бизнесмен очнулся и выехал назад в столицу только после того, как, открыв однажды ключом квартиру и толкая впереди себя коробку с новым элегантным бра, увидел в глубине спальни Асю в объятиях незнакомого, совершенно голого мужчины с бородой по всему телу. Ася не ахала, не валялась в бизнесменовых ногах, не врала, что этот голый мужчина на самом деле ждёт её подругу, чтобы предложить той руку и сердце. Ася спокойно смотрела в окно, приоткрыв рот, и ничуть не раскаивалась.
Самоваров никогда не стремился разгадать тайну Асиных чародейства и беспечности, чего добивались многие её нервные жертвы. Он иногда не без удовольствия оказывался с ней в постели (это так говорится, могла случиться и не постель). Он с интересом наблюдал у неё в такие минуты смесь равнодушия, непосредственности и странного любопытства. Несколько смутившись, он подумал о Лолите, но Асе скоро должно было стукнуть тридцать, и это уподобление никак не годилось.
…В день гибели сантехника Сентюрина Самоварову пришлось до вечера готовить к путешествию серебряный киот Кисельщиковой. Оклады были чудесно подчернённые — чуть-чуть, как февральский снег. Тускло поблёскивали в серебре редкие выпуклые глазки самоцветов старинной, окатышем, огранки. Без привычных теперешнему глазу граней камни казались мутноватыми и походили на стекляшки. Даже нестарые ремесленные иконы не портили эту красоту. Ася предположила, что киот произведёт на Корсике фурор своими размерами и множеством камней, но справедливо не верила в способность европейцев оценить прелести и этой черни, и этих несверкающих цветных слезин. В самый разгар работы из-за ящиков показалась голова Веры Герасимовны, она двусмысленно улыбнулась и произнесла притворно ласковым голосом: