Так говорил Каганович
Шрифт:
Борьба не личная
— Сталин вел принципиальную борьбу, а не личную, с Троцким ли, с Бухариным ли, — говорит Каганович. — А у многих психология была такая, что шли за тем, кто лично нравился, а не за идеей.
— Наверно, были враги и в органах НКВД, которые давали наверх соответствующие данные…
— Вот я вам и хотел сказать, попробуй проверь! Дело не в страхе каком-то, не в том, что мы дрожали за собственную шкуру, а дело в том, что общественность была так настроена. Если тебе говорят, что это враг, а ты будешь его защищать?
— Всего двадцать лет прошло после революции, были живы и белые офицеры, и кулаки, и нэпманы… Вы считаете, был контрреволюционный заговор в тридцать седьмом году?
— Был! Был! — горячо восклицает Каганович. — И готовили террористические акты.
— Была ли у Сталина в последние годы болезненная подозрительность? — спрашиваю. — Ходят такие разговоры.
— Я думаю, что после таких переживаний… Мы не наблюдали таких перемен, но видели, что он стал какой-то более суровый. В первые годы Сталин был мягким человеком… При Ленине, после Ленина. Много пережил.
В первые годы после Ленина, когда он пришел к власти, они на Сталина набросились. Многое пережил в борьбе с Троцким. Потом якобы друзья — Бухарин, Рыков, Томский тоже набросились на него. Врагов, ненавистников у него было много. После этого — «шахтинское дело», Промпартия…
Трудно было не ожесточиться… Невозможно.
Международное положение. А ему надо было вести страну спокойно, уверенно. Сколько переживаний! Пятая колонна была у нас. Пятая колонна была. Если бы мы не уничтожили эту пятую колонну, мы бы войну не выиграли. Мы были бы разбиты немцами в пух и прах.
Россия была бы отброшена, как татарским игом, на много веков назад. Вот это надо людям растолковать, растолковать. При этом, конечно, мог измениться и характер. И ошибки были. Но надо же знать главное, главный итог. А главный итог в том, что мы не только вышли из такой войны победителями, Сталин оставил такое наследство, что наша страна во всем мире поднялась на достойную Державы высоту!
Россия — победительница!
И несмотря на такие ужасающие разрушения так быстро поднялась наша социалистическая страна — тут героизм всего народа, всех трудящихся, но без руководства этот героизм был бы уничтожен и разбит. А наша страна вышла на такую высоту сейчас, вы задумайтесь только, Россия, отсталая, безлошадная, подумать только, черт подери, фактически сейчас на равных и в военном отношении с Америкой! Так вы подведите этот итог! Откуда? Кто же участвовал в этом руководстве, черт подери! Кто работал тогда? Тут можно восторгаться до слезы!
Как винить? Как же можно так?
Каганович распалился. Умолк и говорит: — Посидел немного и нога побаливает.
— Может, приляжете?
— Нет, нет.
Я смотрю фотографии на стене: — Какие молодые вы здесь!
— А там я с бородой, — говорит Каганович. — Куйбышев, Сталин, Калинин, Каганович, Киров. Двадцать девятый год. Пятидесятилетие Сталина. Молотов в отпуске был. Киров приехал из Ленинграда.
— У нас есть фотография, — говорит Мая Лазаревна, — папа с бородой, с вьющимися волосами, ну такой красивый!
Я попросил подписать мне две книги — о стахановском движении и о строительстве метро. Мая Лазаревна принесла ручки в двух декоративных сапожках: — Я папе всегда дарю сапоги — по его первой профессии!
— Мы знаем из истории партии вашу первую профессию, — говорю я.
— А вы читали рассказ Голсуорси о сапожнике? — спрашивает он.
Попробовал перо на бумажке, а потом подписал обе книги.
«Товарищу Чуеву Ф. И.
Московское метро — одна из величайших строек социализма в СССР.
Л. М. Каганович. 26.12.1986 г.»
Затем на другой:
«Уважаемому Феликсу Ивановичу Чуеву.
Стахановское движение — результат победы первой пятилетки и фундамент грядущих побед социализма-коммунизма.
Л. М. Каганович. 26 декабря 1986 г.»
На этой же книге ранее сделал надпись Молотов, которая начинается просто: «Ф. Чуеву…»
— Что же он не написал «уважаемому»? — спрашивает Каганович.
— Он мне рукопись свою подарил, там просто: «В знак дружбы».
— Рукопись? О чем?
— «К новым задачам. О завершении построения социализма».
— Теперь у вас тут автографы главных антипартийцев, кроме Маленкова. Вас обвинят во фракционной деятельности, — улыбается Каганович.
— Нет еще «и примкнувшего к ним Шепилова». Говорили: самая длинная фамилия.
— Внизу надо: и примкнувшие к ним Шепилов и Чуев. Если мне понадобится, вы мне дадите эту книгу, потому что хотят писать историю метро, а у нас нет этой книги.
— Конечно. Я бы добавил к вашей надписи на книге: «в эпоху великого Сталина».
— Тогда получится так, что я, Молотов, другие, отрицаем, что у Сталина были ошибки. Сейчас так могут толковать. Мои хорошие слова о Сталине, о его достоинствах могут толковать так, что будто я отрицаю решения партии.
Не только враги. Односторонне могут толковать, что я отрицаю решения партии о критике ошибок. А я этого не отрицаю. Но я против того, чтобы этими ошибками затемнить то великое, положительное, что сделал Сталин. Вот моя формула.
Чисто партийная формула! Чисто партийная, марксистская, диалектическая формула, ничего общего не имеющая с отрицанием решений партии. За что ж исключать нас из партии? — восклицает Каганович и громко смеется. — Больше того, я к этому добавлю, что ошибки были не только у Сталина, а у нас у всех, у сталинского руководства в целом были ошибки.
— Дай Бог, чтоб меньше ошибались те, что после вас, — в более легких условиях, не в таких, как вы.
Я прочитал стихотворение «Зачем срубили памятники Сталину…» Каганович был очень взволнован. Он напряженно, не отрываясь, смотрел на меня. Помолчал, потом сказал:
— Вы мне, пожалуйста, дайте. Я его в историю введу. Оно не затеряется. Вы мне дайте его, пожалуйста. Это надо куда-то спрятать, чтоб не пропало…
Каганович пригласил меня приходить к нему, рассказывать о литературных делах, что можно почитать… Советовал написать большую вещь.