Так говорил Каганович
Шрифт:
— Это троцкистская группа, — делает вывод Каганович. — Есть и националисты.
— «И «роккеры» — мотоциклисты. Выражают протест — носятся на мотоциклах во всем черном, наводят ужас собственным видом как черти. Поклонники рок-музыки…
— А почему рок-музыку популяризируют сейчас? — спрашивает Каганович. — По телевизору.
— У меня сыну пятнадцать лет, в девятом классе учится, начал увлекаться. Я говорю: «Ну что ты этих обезьян понавешал, битлов?» Он отвечает: «Папа, какие обезьяны? Один из них — коммунист».
— Вы его в комсомол не можете затянуть?
— Он комсомолец, но говорить с ним трудно.
— Надо направить.
— Наш в комсомол
— Ее внук, мой правнук, — уточняет Каганович. — В восьмом классе.
— Мой сын мне снисходительно заявляет, — говорю я. — «В твое время были другие увлечения, в наше время — такие».
— Хрущева кто-то запутал, — размышляет Каганович.
— Степан Микоян, сын Анастаса Ивановича, говорил мне, что не Хрущев придумал выступить против Сталина, а Микоян подсказал, это, мол, его заслуга.
— Очень интересно, — говорит Каганович.
— Мол, Хрущев бы сам до этого не додумался.
— Не исключено, — соглашается Каганович.
Без личной обиды
— Но если раньше шла принципиальная борьба, Сталин боролся с Троцким, с правыми, а здесь, мне кажется, сыграли роль личные отношения.
— Да, тут сыграло, конечно… Когда люди не умеют отвлечься от личной обиды на общегосударственное и общепартийное понимание, это поведет черт знает куда.
— Из-за сына, говорят.
— Ведь главное у коммуниста что? — продолжает Каганович. Когда им овладевает мысль, он как бы не слышит ни реплик, ни вопросов и продолжает в разговоре гнуть свое. — Ну, я, например, скажу о себе. Меня держат вне партии.
Молотова восстановили в партии два года всего назад. Двадцать пять лет почти был вне партии. Но я отключаю всякие внутренние, психологические, душевные состояния, которые привели бы меня к обиде на партию, к злобе на партию и даже на тех, которые стоят у руководства. Потому что для меня выше всего — единство партии, партия в целом, политическая идейность. А это уже важно. Есть люди, я знаю много троцкистов, лично знал очень много, которые попали в контрреволюционеры, перешли к врагам из-за личной обиды. Надо быть человеком высокого идейного уровня, чтобы не попасть в такую кашу. Это то, что, так сказать, ну, более-менее соединяло меня с Молотовым — его идейные позиции.
Вы чай хотите?
— Чай! Теперь говорят: «Приглашаю вас на рюмку кофе!» — восклицает Мая Лазаревна.
— А кофе у нас нет, — говорит Каганович. — Не могли найти печенье.
— Сухарики нашла, — говорит Мая Лазаревна. — Большие очереди.
— Видимо, такие настроения, — говорит Каганович. — Хотели бы, чтоб любой из нас мог взять и облаять Сталина.
— Если б Молотов или Каганович это сделали, как бы радовались!
— Облаять нельзя.
Маленков живет рядом
— Как Маленков сейчас? — спрашиваю.
— Живет здесь, рядом со мной, в соседнем доме, ни разу не видел.
— И не звонит вам? Этого я не могу понять. Были в одной когорте.
— Разные люди.
— Вместе шли. Вас называли тогда «антипартийная группа Маленкова, Кагановича, Молотова».
— Поэтому он, видимо, и не хочет. Боится, видимо, поэтому.
— Раньше не боялся, а теперь боится? Молотов говорил, что тоже его давно не видел.
— Он его один раз только видел, — утверждает Каганович. (Молотов говорил мне, что они несколько раз встречались. — Ф. Ч.) — А я его ни разу не видел. С тех пор прошло почти тридцать лет.
— С тех пор не видели ни разу? Странно.
— В восемьдесят седьмом году, в июне будет тридцать лет, как нас свергли.
— Маршал Баграмян говорил, что у нашей партии есть одна особенность: она никогда не признает своих ошибок. Я думал, что вы с Маленковым и сейчас как-то связаны. Мне Молотов рассказывал: приезжал Маленков к нему на дачу, всех перецеловал и уехал. Так и не поговорили. Странно.
— А о чем Молотов больше всего с вами говорил? — спрашивает Каганович.
Трудно даже перечислить все темы. Мы говорили о революции, о Ленине, Сталине, о коллективизации, о троцкистах, левых и правых. Он много рассказывал о процессах над ними. Считал политику Сталина правильной. Были ошибки, говорил, но в основном, считал, что все правильно. В отношении тех людей, в частности, которых знали лично. Говорили о начале войны. Как Шуленбурга принимал двадцать второго июня. Ходит легенда, что Сталин был растерян, мол, до третьего июля ничего не делал, настолько его шокировало немецкое нападение. Говорили об истории нашего государства, о литературе — он "читал много книг, журналов — я не успевал столько прочесть…
«Жидив нэ хватэ!»
Я рассказал Кагановичу анекдот, над которым в свое время смеялся Молотов. Нина Петровна Хрущева повезла сдавать на приемный пункт поросенка в коляске, а навстречу идет Молотов. Заглянул в коляску: — Это ваш внучек? Вылитый дедушка!
Лазарь Моисеевич, в свою очередь, рассказал мне один из анекдотов, сочиненных Мануильским. Лектор делает доклад о том, что революции будут вспыхивать повсеместно и коммунизм победит. В первом ряду сидит дед и время от времени говорит: — Ни, цёго не будэ! — Лектор обратился к нему: — Почему? — Жидив нэ хватэ, — ответил Дед.
— В его понимании революцию должны делать только евреи! — раскатисто хохочет Каганович.
С моей стороны последовал анекдот о лекторе, говорившем об ускорении и перестройке, а такой же дед из первого ряда произносит время от времени одну и ту же фразу: — Люминий надо лить!
— Почему люминий? Какой люминий? — вопрошает лектор.
— Люминий лить, самолеты делать и улетать отсюда к чертовой матери!
— Это уже диссидентский анекдот, — делает вывод Каганович. — У Маркса современная политическая теория, — продолжает он. — Ну, конечно, приспособления много к Марксу. — У Маркса есть очень мудрая мысль. В одном письме к Энгельсу он писал, когда они принимали обращение ко Второму интернационалу: можно иногда другим языком, но выражать те же мысли. Коммунистический манифест — там язык более прямой, штыковой, а обращение ко Второму интернационалу было более покладистым…
— Мне понравилось ваше выражение: человек с переднего хода и с черного хода.
— Ты сейчас на ходу рождал какие-то мысли, — говорит Мая Лазаревна отцу.
— Есть такие ловкачи, — говорит Каганович, — которые только так — с черного хода. У каждого был свой черный ход. У Пушкина, у всех.
— Пушкина бы из комсомола исключили, — говорю я.
— В Достоевском отдельные черты тоже, наверно, были малопривлекательны…
Пересолили
— Мы виноваты в том, что пересолили, думали, что врагов больше, чем их было на самом деле, — говорит он, возвращаясь к теме репрессий. — Я не выступаю против решений партии по этому вопросу. А как вам Молотов отвечал на этот вопрос?
— Он говорил, что были ошибки, но в целом, линия партии была правильной. Тухачевского, например, он считал негодяем.