Так говорил Заратустра
Шрифт:
Вот мы знаем, чему учишь ты: что все вещи вечно возвращаются, а с ними и мы сами, что мы существовали уже несчетное число раз, а с нами — все вещи.
Ты учишь, что есть Великий Год становления, необычайный, величайший год-исполин; подобно песочным часам, должен он обращаться снова и снова, чтобы заново наполняться и снова течь:
— и все эти годы равны самим себе, как в самом великом, так и в самом малом; и сами мы в каждый Великий Год тождественны себе, как в самом великом,
И если бы захотел ты теперь умереть, о Заратустра, то знаем мы и то, что стал бы ты тогда говорить себе. Но звери твои просят, чтобы ты пока еще не умирал!
Без трепета, глубоко вздыхая от блаженства, стал бы говорить ты: ибо бремя величайшей тяжести было бы снято с тебя, о терпеливейший!
„Вот я умираю и исчезаю, — таковы были бы слова твои, — и во мгновение ока обращусь в ничто. Души так же смертны, как и тела.
Но связь причин, в которую вплетен я, вновь возвратится и вновь создаст меня! И сам я — одна из причин Вечного Возвращения.
Я возвращаюсь — вместе с этим солнцем, с этой землей, с этими орлом и змеей — не для какой-то новой, или лучшей, или похожей жизни:
— я вечно возвращаюсь к этой же самой жизни как в самом великом, так и в самом малом, чтобы снова учить о Вечном Возвращении всех вещей,
— чтобы вновь сказать слово мое о Великом Полудне земли и человека, чтобы снова возвестить людям о Сверхчеловеке.
Я сказал слово свое и гибну во имя его: так хочет вечный жребий мой — я погибаю как провозвестник!
Настал час, когда гибнущий и идущий к закату своему благословляет сам себя. Так кончается закат Заратустры“».
Сказав слова эти, звери умолкли и ждали ответа Заратустры: но он не заметил, что прекратились их речи. Подобно спящему, тихо лежал он с закрытыми глазами, хотя и не спал, — ибо беседовал он с душой своей. И тогда змея и орел, видя, что осенило его молчание, почтили великую тишину, окружавшую его, и осторожно удалились.
О великом томлении
О душа моя, я научил тебя говорить «Сегодня», и «Некогда», и «Прежде», и научил водить хороводы по всем «Здесь», «Туда» и «Там».
О душа моя, из всех закоулков я вывел тебя и очистил от пыли, паутины и сумрака.
О душа моя, я смыл с тебя мелкий стыд и ложную добродетель и убедил стоять обнаженной перед очами солнца.
Бурей, имя которой — дух, бушевал я над волнующимся морем твоим; все тучи я разогнал над тобой и задушил душителя, который зовется «Грехом».
О душа моя, я дал тебе право говорить «Нет», как говорит это буря, и говорить «Да», как открытое чистое небо: ты спокойна
О душа моя, я возвратил тебе свободу над всем созданным и несозданным: и кто знает, как знаешь ты, наслаждение будущим?
О душа моя, я научил тебя презрению, но не тому, что приходит, подобно червоточине, а великому, любящему презрению, которое тогда любит больше всего, когда больше всего презирает.
О душа моя, я научил тебя убеждать так, что убеждаешь ты и самые основания: подобно солнцу, убеждающему море подняться до высоты его.
О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и подвластность, я дал тебе имя «Отвращение бед» и «Судьба».
О душа моя, я дал тебе новые имена и игрушки и назвал тебя: «Судьба», «Круг кругов», «Пуп времени» и «Лазурный колокол».
О душа моя, твоему царству земному дал я испить всякую мудрость, все новые вина, а также все незапамятно-старые вина мудрости.
О душа моя, свет многих солнц пролил я на тебя, темноту каждой ночи, и всякую тоску и молчание: и вот — возросла ты у меня, словно лоза виноградная.
О душа моя, тяжелая изобилием своим, словно лоза виноградная, стоишь ты передо мной, с надутыми сосцами и темными, густо нависшими золотистыми гроздьями:
— смущенная и подавленная счастьем, преисполненная ожидания в изобилии своем и стыдящаяся этого ожидания.
О душа моя, нигде нет и не было подобной тебе, более любящей, широкой и всеобъемлющей! Где будущее и прошлое сходились бы ближе, чем у тебя?
О душа моя, все я отдал тебе, и ради тебя опустели руки мои. И вот! Теперь говоришь ты мне с улыбкой, полная печали: «Кто же из нас должен благодарить:
— должен ли благодарить дарящий, что берущий взял у него? Дарить — не есть ли потребность? Брать — не есть ли сострадание?».
О душа моя, я понимаю улыбку печали твоей: теперь избыток твой сам простирает тоскующие руки!
Полнота твоя бросает взоры на шумящее море, ищет и ожидает; тоска от избытка смотрит сквозь небо очей твоих!
И поистине, о душа моя! Кто, видя улыбку твою, не исходил бы слезами? Сами ангелы проливали бы слезы перед благодатью улыбки твоей!
Твоя благость и сверхдоброта твоя не хотят жаловаться и плакать: но сама улыбка твоя исходит желанием слез, и дрожащие уста — жаждой рыданий.
«Всякий плач не есть ли жалоба? И всякая жалоба не есть ли обвинение?» — так говоришь ты себе, предпочитая улыбаться, нежели в слезах излить страдание свое:
— в потоках слез излить страдание, которое причиняет тебе избыток твой и томление лозы виноградной по виноградарю с ножом его!