Так говорил Заратустра
Шрифт:
— А осел издал крик: «И-А».
Никого не отвергаешь ты, ни королей, ни нищих. И детям не возбраняешь ты приходить к тебе, а если скверные мальчишки дразнят тебя, ты простодушно говоришь: «И-А».
— А осел издал крик: «И-А».
Любишь ты ослиц, и свежие фиги нравятся тебе, и воздаешь ты должное всякой пище. Запах чертополоха волнует сердце твое, когда случается тебе быть голодным. И в этом — божья премудрость.
— А осел издал крик: «И-А».
Праздник осла [22]
Но на этом месте литании Заратустра уже не мог больше сдерживаться, сам крикнул «И-А» еще громче, чем осел, и ринулся на обезумевших гостей своих. «Чем это вы тут занимаетесь, приятели? — воскликнул он, рывками поднимая с земли молящихся. — Счастье ваше, что никто, кроме Заратустры, не видел вас.
Всякий подумал бы, что вы, с этой вашей новой верой, — ярые богохульники или вконец потерявшие разум старые бабы!
22
«Праздник Осла» — популярный в средневековой Европе религиозный праздник в память о бегстве Марии и Иосифа с младенцем Христом в Египет (см.: Матф. 2, 13—15); на средневековых гравюрах Мария с младенцем Христом изображены верхом на осле. (См.: Flogel S. F. Geschihte des Groteskekomischen. — Liegnitz und Leipzig, 1788.)
А ты, последний Папа, как миришься ты с самим собой, столь недостойным образом молясь ослу, как будто это Бог?».
«Прости меня, о Заратустра, но во всем, что касается Бога, я просвещеннее тебя. И это по праву.
Лучше уж возносить молитвы Господу в таком вот образе, чем вообще не иметь образа божьего! Подумай над этими словами, мой возвышенный друг, и ты скоро постигнешь истину, заключенную в них.
Тот, кто сказал: „Бог есть Дух“, сделал величайший шаг и прыжок, приблизивший к неверию, шаг, какого никто еще на земле до него не делал: нелегко выправить то, что сказано им!
Старое сердце мое волнуется и трепещет от того, что есть еще на земле нечто достойное молитвы. Прости же, о Заратустра, старому благочестивому сердцу последнего Папы!»
«А ты, — обратился Заратустра к страннику, называвшему себя его тенью, — ты именуешь себя свободным духом и мнишь себя таковым? А сам грешишь идолопоклонством, участвуя во всяких поповских ухищрениях?
Поистине, то, что ты устраиваешь здесь, еще хуже того, что ты вытворял с этими скверными черномазыми девчонками! Эх ты, жалкий новообращенный!».
«Да, все это довольно гнусно, — отвечал странник, называвший себя тенью Заратустры, — и ты прав: но я ничего не могу с этим поделать! Старый Бог снова жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.
Во всем виноват самый безобразный человек — это он воскресил его. Хоть он и говорит, будто бы когда-то он убил его, но смерть богов — всегда предрассудок».
«А ты, — спросил Заратустра, — ты, старый злой чародей, что делаешь ты? Кто в этот свободный век поверит в тебя, если сам ты исповедуешь этот божественный ослизм?
Глупостью было то, что делал ты; как ты, будучи столь умным, мог совершить такую глупость?».
«О Заратустра, — отвечал проницательный чародей, — ты прав, то была глупость, и я уже поплатился за это».
«Ну, а ты, — обратился Заратустра к совестливому духом, — поразмысли как следует и раскрой глаза пошире! Не восстает ли против этого совесть твоя? Не слишком ли чист дух твой для молитв и чадящего фимиама этих святош?».
«В этом что-то есть, — отвечал тот, вытаращив глаза, — есть нечто такое во всем этом спектакле, что ублажает даже совесть мою.
Возможно, я просто не осмеливался веровать в Бога, однако для меня несомненно то, что в этом образе Бог предстает наиболее достоверным.
По свидетельству благочестивых, Бог вечен: у кого столько времени, тот может позволить себе не торопиться. Как можно глупее и медленнее — таким способом можно зайти весьма далеко.
Тот, у кого столько духа, вполне может увлечься глупостью и безумием. Вспомни себя, Заратустра!
Поистине! Даже сам ты вполне мог бы сделаться ослом от изобилия своего и от мудрости своей.
Разве не любит истинно мудрый ходить кривыми путями? Этому учит сама очевидность, этому учишься, глядя на тебя, Заратустра!».
«Ну и, наконец, ты, — сказал Заратустра, повернувшись к самому безобразному человеку, который все еще лежал на земле, протянув руку к ослу (ибо он давал ему испить вина). — Ты, кому нет наименования, скажи, что делал ты?
Ты казался мне преображенным, сверкали глаза твои, безобразие твое было окутано возвышенным: что же делал ты?
Значит, это правда, что говорят, будто ты воскресил его? Для чего же? Разве безо всякой причины его убили и отделались от него?
Ты сам казался мне воскрешенным: так в чем же дело? Почему ты повернул назад? Почему изменил себе? Говори же, безымянный!».
«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты плут!
Жив ли он еще, воскрес ли, умер ли окончательно, кто из нас двоих лучше знает это? Я спрашиваю тебя.
Однако я знаю одно: у тебя научился я некогда этому, о Заратустра: тот, кто желает убить окончательно, тот смеется.
„Убивают не гневом, а смехом“, — так говорил ты когда-то. О Заратустра, ты, сокрытый, разрушающий без гнева, опаснейший из всех святых, ты — плут!»
И тогда произошло следующее: Заратустра, удивленный столь дерзкими ответами, бросился к выходу из пещеры и, повернувшись к гостям своим, воскликнул громовым голосом:
«Ах вы, шуты и паяцы, все вы, тут собравшиеся! Ни к чему прятаться и притворяться передо мной!
Как трепетали сердца ваши от ярости и восторга, что наконец-то вы снова стали, словно малые дети — столь же благочестивы,
— что, наконец, вы снова, подобно детям, стали молиться, складывать ручки и говорить: „Добрый Боженька!“.