Так говорил Заратустра
Шрифт:
Меня уносит, танцует душа моя. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кто должен быть господином земли?
Холоден месяц, ветер молчит. О! Достаточно ли высоко летали вы? Вы танцевали: но ноги — все же — не крылья.
Вы, лихие танцоры, всякая радость уже миновала, прокисло вино, истлели кубки, слышен невнятный голос могил.
Невысоко летали вы: и вот — стал слышен невнятный голос могил: «Избавьте же мертвых! Почему так долго тянется ночь? Не пьянит ли нас месяц?».
О высшие люди, избавьте же мертвых, пробудите умерших! Увы! Почему червь все еще гложет? Близится, близится час,
— стонет колокол, и в груди еще сердце скрежещет, а червь все гложет и точит древо сердца. О! Мир глубок!
Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Как люблю я звучание твое, это мелодичное пьянящее кваканье! Издалека, с прудов любви, доносятся до меня переливы песни твоей!
О, древний колокол, сладкозвучная лира! Чьи только скорби не разрывали сердце твое — скорби отцов, дедов и прадедов;
— зрелой стала речь твоя, зрелой и спелой, словно золотая осень и полдень, словно сердце отшельника. И теперь говоришь ты: «Мир созрел, виноградная лоза потемнела»,
— ныне хочет он умереть, этот мир, умереть от счастья. О высшие люди, чуете ли вы благоухание? Неощутимо распространяется оно,
— благоухание и аромат вечности, аромат золотого вина, поднимающийся от древнего потемневшего и созревшего счастья,
— от пьянящего счастья полуночи, счастья смерти, поющего: мир глубок, и глубже, чем думает день!
Оставь меня! Пусти! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не прикасайся ко мне! Разве мир мой не стал совершенным?
Слишком чиста кожа моя для рук твоих. Оставь меня, бестолковый, темный, удушливый день! Разве полночь не светлее тебя?
Самые чистые должны господствовать над землей, никому не ведомые, непризнанные и сильные, души полуночи — полуночи, что светлее и глубже всякого дня.
О день! тяжелой поступью ходишь ты за мной! Ты протягиваешь руку за счастьем моим? Я, одинокий, богат для тебя, я для тебя — кладезь сокровищ, хранилище золота?
О мир, ты хочешь меня? Разве принадлежу я миру? Разве я набожен? Или божественен? Но, день и мир, слишком вы неуклюжи:
— пусть ваши руки будут более ловкими, протяните их за глубочайшим счастьем и столь же глубоким несчастьем, ловите какого-нибудь бога, но не меня:
— мое несчастье, мое счастье глубоки, о удивительный день, однако не бог я и не божий ад: глубока боль мира.
Боль Бога глубже, о ты, удивительный мир! Возьми же страдания Бога, но не меня! Что я! Опьяненная сладкозвучная лира,
— полночная лира, никому не понятные вещания колокола, но все равно он должен говорить, взывать к лишенным слуха, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Миновало! Свершилось! О юность! О полдень! О время послеполуденное! Вот настал вечер, и ночь, и полночь — пес воет, ветер:
— разве ветер не пес? Он визжит, лает, воет. О полночь! Как вздыхает она и смеется, как хрипит и задыхается!
Как трезво она говорит теперь, эта пьяная сочинительница стихов! Не перепила ли она само опьянение свое? Бодрствовала ли она? Пережевывает ли вновь и вновь свою жвачку?
— во сне пережевывает она печаль свою, эта древняя глубокая полночь, а еще больше — радость свою. Именно радость, когда глубока уже ее боль: но радость глубже, нежели скорбь.
Ты, лоза виноградная! За что восхваляешь ты меня? Я же срезал тебя! Я жесток, и вот — истекаешь ты кровью: за что воздаешь ты хвалу моей опьяненной жестокости?
«Все, что стало совершенным, все зрелое — жаждет смерти!» — так говоришь ты. Да будет благословен нож виноградаря! Но все незрелое, увы, хочет жить!
Боль говорит: «Прейди! Иди прочь, боль!». Но все, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, радостным, томящимся от желаний,
— от желаний дальнего, высочайшего и светлого. «Я хочу наследников, — так говорит все страдающее, — я хочу детей, я не хочу себя».
Радость же не хочет ни наследников, ни детей: радость хочет только саму себя, она жаждет вечности, возвращения; хочет, чтобы все было вечно равным себе самому.
Боль говорит: «Разорвись, истеки кровью, сердце! Пошевеливайтесь, ноги! Крылья — в полет! Вдаль! Ввысь, скорбь!». Ну что ж! Вперед! О мое старое сердце! Боль говорит: «Прейди!».
О высшие люди, что думаете вы обо мне? Кто я? Прорицатель? Сновидец? Опьяненный? Толкователь снов? Полночный колокол?
Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве не слышите вы? Не чуете? Мир мой стал совершенным, полночь — это и полдень,
— боль — это и радость, проклятие — это также и благословение, ночь — это и солнце; идите прочь, не то узнаете: мудрец — это также и глупец.
Говорили ли вы когда-нибудь радости «Да!»? О друзья мои, тогда говорили вы «Да!» также и всякой боли. Все вещи связаны друг с другом, сопряжены, проникнуты взаимной любовью,
— хотели ли вы когда-нибудь дважды того же самого, говорили ли вы когда-нибудь: «Ты нравишься мне, счастье! Мгновение! Миг!»? Тем самым хотели вы, чтобы все возвратилось!
— все сызнова, все навечно, все связано, сопряжено, проникнуто взаимной любовью, о, так любили вы мир,
— вы, вечные, любите его вечно и всегда: и даже боли говорите: «Прейди, но возвратись! Ибо всякая радость жаждет вечности!».
— радость так богата, что она жаждет боли, ада, ненависти, позора, увечий, мира, — о, этот мир, вам ли не знать его!