Так говорил Заратустра
Шрифт:
Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем кто-нибудь успел ответить ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый: медленно и испытующе он втянул в себя воздух, будто пробуя на вкус новый, незнакомый воздух чужой страны. А потом запел в какой-то особой манере, с воплями и завываниями.
Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!
О! Торжественно! Поистине торжественно! Достойное начало! По-африкански пышно! Как и пристало льву Или высоконравной обезьяне, — Но чуждо вам, возлюбленные девы, У чьих прелестных ног мне, европейцу, Позволено сидеть. Селах. Поистине, достойно удивленья, Что я — вблизи пустыни И в то же время от нее далек И не опустошен: Оазис-крошка, Зевнув, открыл благоуханные уста И я низринулся в сладчайшие пределы, И вот, возлюбленные девы, Я перед вами. Селах. Благословенно чрево того кита, Что гостя приютил! — Понятен ли ученый мой намек? [18] Хвала утробе, что была с невольным постояльцем Радушна, как со мной оазис: Но в чем себе позволю усомниться, — Я сын Европы, а она — Старух всех недоверчивей на свете. Да исправит это Господь! Аминь! И вот я здесь, Вокруг меня оазис; Я словно финик — Румяный, сладкий, сочный, золотистый, Вожделеющий девичьих уст, алчущий укуса Белоснежных, холодных и острых девичьих зубов: Сердца всех пылких фиников Томятся такой же страстью. Селах. Итак, похожий — даже слишком — На вышеназванные южные плоды, Лежу я, окруженный роем Игривых и назойливых жучков, А также сумасбродной суетой Нескромных, крошечных причуд и вожделений — О кошки-девушки, Зулейка и Дуду — Безмолвные и полные предчувствий, Я вами окружен и осфинксован, Когда одним бы словом Мне выразить как можно больше чувства: (Да простится мне этот грех против языка!) Я с упоением вдыхаю райский воздух, Прозрачный, свежий, в золотых прожилках, Давно уже не посылал на землю месяц Такого воздуха, — Случайно ли, по прихоти, — Как повествуют древние поэты? Но я из рода скептиков и сомневаюсь в этом, Я вышел из Европы, а она — Старух всех недоверчивей на свете. Да исправит это Господь! Аминь! Сижу я здесь, любезные подруги, Без будущего, без воспоминаний, Упиваюсь благоуханьем, Втягиваю его раздутыми от жадности ноздрями, Гляжу на пальму, Что как танцовщица Сгибает стройный стан, Стоит заглядеться И начинаешь подражать ее движениям! Она похожа на танцовщицу, что долго — О, как небезопасно долго! — Стояла на одной ноге — Быть может, о второй она забыла? По крайней мере тщетно я искал Бесценную другую половину, В священной близости искал легчайших, Покровов тканых и блестящих, Тончайших, развевающихся юбок. Увы, мои прелестные подруги, Хотите верьте, хотите — нет: Она утратила вторую ножку! Ах, какая жалость! Быть может, где-то блуждает она, Безутешная, одинокая? Быть может, ужасного чудовища страшится — Льва с пышной желтой гривой? Или уже обглодана, разгрызена на части? О горе! Не иначе, как съедена она! Селах О, не рыдайте, нежные сердца! Сердца сладчайших фиников, не плачьте! Сосцы, наполненные молоком! Сосуда с благовониями! Бедняжечка Дуду, утешься! Зулейка, будь смелей! Или уместней укрепиться сердечным средством — Умащенной бальзамом притчей? Торжественным наставленьем? Поднимись, достоинство! Достоинство добродетели! Достоинство Европы! Раздуйтесь, мехи добродетели! Не повыть ли, Пореветь еще! Исторгнуть рев высоконравный! Высоконравным львом рычать пред дочерьми пустыни! О девы! Для алчной страсти европейской Рев добродетели всего милее! Я, европеец, перед вами, Я не могу иначе, помоги мне, Боже! [19] Аминь!18
См.: Иона. 2, 1: «И повелел Господь большому киту поглотить Иону; и был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи».
19
Знаменитые слова М. Лютера, произнесенные им на Вормском рейхстаге в 1521 г., когда он отказался отречься от своих взглядов и был объявлен еретиком. То, что в конце стихотворения Ницше приводит фразу Лютера, придает ему оттенок злой насмешки над моралью христианства, которое для Ницше выступало преимущественно в форме протестантизма.
Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!
Пробуждение
После песни странника — тени Заратустры пещера вдруг наполнилась шумом и смехом: и так как собравшиеся гости говорили все разом, и даже осел при таком воодушевлении не остался безмолвным, то Заратустрой овладели легкое отвращение к гостям своим и озорное настроение, хотя и радовался он веселью их. Ибо оно казалось ему признаком выздоровления. И вот выскользнул он потихоньку на свежий воздух и стал говорить со зверями своими.
«Куда подевалось теперь несчастье их? — спросил он, вздохнув с легкой досадой. — Похоже, что, побыв у меня, разучились они взывать о помощи!
— хотя, к сожалению, не разучились еще вообще кричать». И Заратустра заткнул себе уши, ибо к шумному ликованию высших людей каким-то странным образом примешивалось ослиное «И-А».
«Им весело, — продолжал он, — и кто знает, быть может, веселятся они за счет хозяина дома? И хотя они учились смеяться у меня, не моему смеху научились.
Хотя, что с того! Они уже немолоды и смеются, и выздоравливают по-своему; куда более худшее выносили уши мои и не возмущались.
День этот — победа: уже отступает, бежит мой старый, заклятый враг — Дух Тяжести! Как хорошо кончается день, начавшийся так тяжело и скверно!
И хочет он завершиться. Наступает вечер: он мчится по морю, лихой всадник! Как раскачивается он, блаженный, возвращаясь домой, на пурпурных седлах своих!
Небо смотрит так ясно, мир так глубок: о вы все, удивительные люди, пришедшие ко мне, еще стоит жить, если жить рядом со мной!».
Так говорил Заратустра. И вновь из пещеры послышались крики и смех высших людей: тогда он заговорил опять.
«Клюет эта рыба, годится для нее приманка моя, и вот — отступает их враг, Дух Тяжести. Если я не ослышался, они уже учатся смеяться над собой.
Действует на них мужская пища, сочные и укрепляющие притчи мои: и поистине, не угощаю я гнилыми овощами! У меня пища воинов, пища завоевателей; я пробуждаю новые желания.
Новые надежды в руках и ногах их, сердца их расширяются. Новые слова находят они, и скоро будет их дух дышать дерзновением.
Разумеется, такая пища не пригодна для детей и для томящихся унынием женщин — как старых, так и молодых. По-другому как-то надо убеждать нутро их: не врач я им и не учитель.
Отвращение отступает от этих высших людей: ну что ж! это моя победа. В моем царстве они в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, сердца их открываются.
Они раскрывают сердца свои, счастливые часы возвращаются к ним, они тщательно обдумывают и находят успокоение, — они становятся благодарными.
И то, что они становятся благодарными, считаю я лучшим признаком. Пройдет еще немного времени, и они придумают себе праздники и поставят памятники своим прежним радостям.
Они выздоравливают!» — Так говорил с радостью Заратустра в сердце своем, глядя вдаль; а звери подошли ближе к нему и почтили покой его и счастье.
Но тут испуг овладел Заратустрой, ибо слух его, уже привыкший к шуму и смеху, доносившимся из пещеры, был поражен внезапно наступившей мертвой тишиной; а нос его учуял запах курящихся благовоний, как будто жгли сосновые шишки.
«Что случилось? Чем они занимаются?» — спросил он себя и подкрался к входу в пещеру, так, чтобы увидеть гостей своих, оставаясь при этом невидимым. О чудо из чудес! Что же узрели глаза его!
«Все они снова стали благочестивыми, они молятся, они обезумели!» — сказал он, безмерно удивленный. И действительно! Все высшие люди — оба короля, Папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек — все они стояли на коленях, словно дети или старые набожные бабки, и молились ослу. А самый безобразный человек как раз начал хрипеть и сипеть, словно нечто невыразимое в нем искало исхода; когда же, наконец, он облек это в слова, то это было не что иное, как своеобразная благочестивая литания в честь осла, которому молились и воскуряли благовония. И таковы были слова ее:
Аминь! Честь, и хвала, и мудрость, и благодарение, и сила, и слава Господу нашему во веки веков! [20]
— А осел издал крик: «И-А».
Он взял на себя бремя наше, он принял образ слуги, сердце его терпеливо, и он никогда не скажет «Нет»; и тот, кто любит Господа своего, тот наказует его [21] .
— А осел издал крик: «И-А».
Он не говорит: разве что постоянно произносит «Да» тому миру, который сотворил: так восхваляет он его. И в этом искушенность его, что не говорит он: так что редко бывает он неправ.
20
Ср.: Откр. 7, 12: «…аминь! благословение, и слава, и премудрость, и благодарение, и честь, и сила, и крепость Богу нашему во веки веков! Аминь!».
21
Ср.: Евр. 12, 6: «Ибо Господь кого любит, того наказывает».
— А осел издал крик: «И-А».
Незаметно проходит он по миру. Серый цвет любит он, им окутывает добродетель свою. Если и есть дух у него, то он сокрыт: однако каждый верует в его длинные уши.
— А осел издал крик: «И-А».
Какая потаенная мудрость — иметь длинные уши, всегда говорить «Да» и никогда «Нет»! Не по своему ли образу и подобию сотворил он мир сей — то есть, как можно глупее?
— А осел издал крик: «И-А».
И прямыми, и кривыми путями ходишь ты; и мало заботит тебя, что кажется людям кривым, а что — прямым. По ту сторону добра и зла лежит царство твое. В том и невинность твоя, что не знаешь ты, что такое невинность.