Так начиналась легенда
Шрифт:
Свет фонарика погас, скрипнули половицы, захлопнулась за солдатом дверь.
— Юр, Юр, что тебе снилось? — шепотом спросила учительница.
— А как мы раков решетом ловили… — зевнув, ответил мальчик…
С того утра стало Клушино не советской колхозной деревней, а оккупированной территорией. Всюду звучала немецкая речь, немецкие песни, немецкие марши. Но улицам бегали солдаты в зеленых шинелях. Рычали немецкие грузовики. Тарахтели немецкие мотоциклы.
Во двор к Гагариным въехал небольшой грузовик, а в нем — тридцатилетний румяный верзила
— Их бин фельдфебель Альберт Фозен, аус Мюнхен. Тут у вас ганц гут, карашо, кейне швейнерей. Их блейбе хир. Буду проживать. — Он сильно втянул воздух носом и аж задрожал под мундирчиком, почуяв запах печеного хлеба — Эй, матка, давай брот, булька, хлиеб!
— Никст, пан, брот, — ответила по-немецки Анна Тимофеевна. — Откуда хлебу-то взяться? Твои камрады утресь заходили, весь брот, всю муку забрали.
Фельдфебель потыкал в свой нос.
— Врать, врать! Рус всегда врать! Хлиеб есть!..
— Нет, пан!.. Никст!.. Не веришь — сам поищи!..
Альберт выскочил наружу и позвал сидящего переводчика, прыщавого малого в немецких брюках и ватнике. Переводчик понимающе закивал головой, они вдвоем вошли в дом.
— Будет вам дурочку строить, — сказал толмач. — Вы немца обмануть можете, только не меня. Пекли вы хлеб, нешто я запаха не чувствую.
— А мы и не отказываемся. Пекли. Только забрали у нас все до крошки.
— Кто забрал? Укажите.
— Помилуй, пан! Нешто мы в них разбираемся? Все на кузнечиков похожи. Такие же оголодавшие товарищи, как вот этот. — Анна Тимофеевна кивнула на фельдфебеля Фозена.
Толмач посмотрел сумрачно.
— Помалкивай, целее будешь.
— Спасибо за добрый совет.
Тут фельдфебель что-то заорал, брызгая слюной от ярости, а руками показывая на дверь.
— Он говорит, чтобы вы катились отсюда к чертовой матери.
— Куда же мы пойдем из собственного дома?
Немец понял и без переводчика.
— Цум тейфель!.. Ин дрек!.. Ин бункер!.. Ин келлер!.. Ин шайсе!..
— Вон сколько мест, чего и выбрать!..
— Переселяйтесь в погреб, коли не хотите, чтобы вас вовсе со двора выгнали, — порекомендовал толмач.
Альберт продолжал выкрикивать какие-то раздраженные фразы.
— Он говорит: забудьте, что это ваш дом. Это его дом. Он будет здесь жить всегда. Он привезет сюда свою жену Амалию и деток. А вы будете служить им, и ваши дети будут служить, и ваши внуки.
И тут с печи, крепко напугав немца, спрыгнул в одних подштанниках занедуживший Алексей Иванович Гагарин.
— Ладно, заткни фонтан! Мы и сами тут не останемся. Нам вольного воздуха не хватает. Забирай, мать, барахло! — И, стянув с вешалки ворох старой одежды, он первым направился в огород…
…До позднего вечера трудились всей семьей Гагарины, приспосабливая под жилье холодный погреб. Копали землю, натаскивали дерну, утепляли, оборудовали печурку с трубой. А тем временем Альберт Фозен превращал их сарай
Фельдфебель Альберт Фозен, зарядчик аккумуляторов во славу гитлеровского оружия, пошел в огород опорожнить поганое ведро и увидел, что несколько деревенских ребятишек копаются в сбросе свежей земли у бункера Гагариных, извлекая оттуда то обломок штыка, то старинного литья пулю, то разрубленную кирасу, то проржавевший ружейный ствол. Альберт, заинтересованный, подошел к ребятам.
— О, кульгельн!.. Эйне флинте!.. Дас ист ферботен!.. Запрещено!..
— Старое… От французов осталось, — пояснил Юра.
— Францозен? Варум францозен?..
— Наполеон через наше Клушино на Москву шел.
— Нах Москау?.. Мы тоже ходить нах Москау.
— Ага! Сперва «нах», а потом «цурюк»!
Ребята засмеялись.
— Мы не «цюрик»! — разозлился Альберт. — Нур дранг нах Остен!
— Дранг нах Остен, драй нах Вестен! — заорали ребята и кинулись врассыпную.
Альберт бросился за ними, но всю ватагу будто ветром сдуло. Остался лишь маленький Гагарин — Борька. В младенческом неведении он жевал черную корку и радостно смеялся, сам не зная чему. Альберт схватил его, поднял на воздух и повесил за шарфик на сук ракиты. Борька обронил корку и закричал. Теперь пришла очередь смеяться Альберту. Отсмеявшись вдосталь, он вернулся к своим аккумуляторам…
Анна Тимофеевна ведать не ведала, какая беда стряслась с ее меньшим, когда в землянку вбежал Юра.
— Мам, Борьку повесили!
Без памяти, простоволосая, Анна Тимофеевна бросилась во двор.
Борька уже не кричал, а хрипел, красный, полузадохнувшийся. Он висел высоко, матери было не дотянуться. И тогда крупная, крепкая в кости женщина от беспомощности стала жалко прыгать вокруг ракиты в тщетной надежде достать сына.
Рыжий Альберт видел все это и от души веселился.
— Мам, подсади меня, — попросил Юра.
Анна Тимофеевна подняла Юру, и он быстро освободил братишку.
Альберт расстроился, хотел было вмешаться, но тут подкатило какое-то начальство, и ему пришлось отложить свои мелкие мстительные планы…
Из машины вылезли лейтенант, сержант и полицай — тот самый чернявый, цыганистого обличья мужик, с которым имел столкновение Алексей Иванович Гагарин. Он разительно изменился: приосанился, раздался в плечах, будто выше ростом стал.
На нем была зеленая немецкая курточка, сапоги с короткими голенищами, ватные брюки и советская командирская фуражка без звездочки. Вся команда направилась к землянке Гагариных.
— Хозяин дома? — спросил полицай Анну Тимофеевну.
— Болеет он…
— Все болеют. Раз не помер, пущай выйдет.
Анна Тимофеевна мигнула Юрке, тот опрометью кинулся в погреб.
— Чего им надо, Сергун? — спросила Анна Тимофеевна полицая.
— Какой я тебе Сергун, халда? — обозлился тот. — Господин Дронов, заруби себе на носу.
Тут вышел Алексей Иванович, красный, в жару, глаза воспалены.
— Кому я тут занадобился? — спросил, глядя в землю.
— Ну что, Иваныч, рановато меня выпустили или, может, в самый раз? — посмеиваясь, спросил Дронов.