Так начиналась легенда
Шрифт:
— И мясоедовских пластал, — не слушая, продолжал Алексей Иванович. — Никто против него не мог устоять.
— Папань, а правда, он, поддамши, избу разваливал? — спросил Валентин.
— Не разваливал, а разбирал по бревнышку. И в тот же день обратно складывал. Золотые руки! Отменный мастер, герой, победитель!..
— Шатун, перекати поле… — вставила Анна Тимофеевна, которая явно была настроена против героизации этого гагаринского предка.
Но парни кроме несмышленыша Борьки и даже женственная Зоя слушали отца с восторгом: светила
— Все Гагарины волю любят, — веско сказал Алексей Иванович. — Я вон тоже побродил по белу свету…
— А чего хорошего? — перебила Анна Тимофеевна.
— Как — чего? Людей поглядел, чужие города, места разные интересные, озера, реки. Человеку нельзя сиднем сидеть. Ему вся земля нужна…
— И все небо, — будто про себя проговорил Юра.
— Правильно, сынок! И все небо, и все звезды…
— Размечтались!.. Шумел, колобродил Иван Гагара, а пропал ни за грош.
— Убили?.. — охнула Зоя.
— Заснул и под поезд угодил.
— А все равно он жить умел, радоваться умел. Великое это дело — радость любить. Тогда ничего не страшно.
— Тут я с тобой согласная: чтоб ни случилось — держи хвост морковкой! — заключила Анна Тимофеевна…
На рассвете Гагариных разбудил рев танков. Выскочили из дома — к околице, жуя землю гусеницами и разбрызгивая грязь, подошли два черных, обгорелых, с оплавившейся броней танка и подрулили к колодцу. Тоже черные, в крови и копоти, танкисты выскочили из горячих машин и стали жадно пить, остужая раскаленное нутро.
— Родненькие, как там положение у нас? — обратилась к ним Горбатенькая.
Ничего не ответили танкисты, только рукой махнули. Забрались назад в танки и ушли, но не к фронту, а в обратном направлении.
— Не туда наступаете, ребята! — крикнула им с болью Горбатенькая.
А вскоре процокала копытами и конная часть, видать, тоже из боя. Под фуражками бинты, кровь на ватниках. Иные лошади шли в поводу: выбили их седоков из строя.
Мрачно смотрели клушане на отходящее воинство. Ничего уж не спрашивали, и так все было ясно…
Вечером в просторной и пустой избе Горбатенькой набилось чуть ли не полдеревни женщин — все безмужние, среди других и Ксения Герасимовна с Настей, Миром не так страшно лихо встречать. Унылые велись речи:
— Немцы уже в Гжатске…
— Не иначе, ночью придут…
— Что с нами будет?..
— Самое, говорят, страшное — первые дни…
Горбатенькая и Ксения Герасимовна шептались в уголке.
— А председатель ваш убрался? — спрашивает Горбатенькая учительницу.
— Убрался. Все оставшиеся коммунисты в лес ушли.
— И слава богу! Их бы не помиловали.
В избу явилась со всеми чадами Анна Тимофеевна. Четырнадцатилетняя рослая Зойка, измазанная сажей, в залосненном ватнике и драном платке, испуганно жалась к матери.
— Ты чего это оделась, как от долгов? — подскочила к ней Горбатенькая.
— Для маскировки, — сумрачно отозвалась
— А чтоб они Зоеньку не обидели, — пояснила Анна Тимофеевна. — Ее все за взрослую принимают.
— Будто они малолетками гребуют, — бросила Горбатенькая.
— Примешь гостей, Пашунчик? Или у тебя без нас тесно?
— Та чего там, Тимофеевна, устроимся! — отозвалась Горбатенькая. — Хозяина-то куда дела?
— На печи лежит. Ногу ему схватило.
Пришедшие устраиваются на полу, возле Ксении Герасимовны. Горбатенькая дает им подушки без наволок, разное тряпье, старый тулуп. Они ложатся. Анна Тимофеевна одной рукой обняла дочь, другой — младшего, Борьку.
Юра толкнул в спину Настю и незаметно передал ей гостинец. Настя накрылась с головой одеялом и захрумкала.
— Не бойтесь, Тимофеевна, — шепнула учительница. — Мы врагу не дадимся. — И показала старый музейный пистолет.
— Где же это вы откопали? — ужаснулась Анна Тимофеевна.
— Из реквизита драмкружка. Наполеоновский!
— Спрячьте его подальше, за-ради бога! Беды с ним не оберешься.
Горбатенькая потушила лампу. Темнота. Тишина. Громко тикали ходики. Завыла собака на улице. И выла так истошно, выматывающе и долго, что не было сил терпеть. Опять настала тишина, только стучали ходики, будто отсчитывая последние мгновения жизни. И никто не знал, в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими страшными голосами, топотом, лязгом.
Дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика. Световой кружок забегал по лицам. Люди жмурились, закрывались рукой. Бортом ватника, ветошкой, иные вперяли в зашельца полные ужаса глаза.
Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой. Ксения Герасимовна сжимала в руке наполеоновский пистолет. Настя капризно куксилась и терла глаза кулаками.
Немец продолжал водить фонариком, не пропуская никого в избе. Он видел ужас, страх, притворство, растерянность, настороженное любопытство, смятение, но ничто не задевало очерствевшего сердца старого солдата. И тут лучик его фонаря упал на спящего. Да, в этом испуганном человеческом массиве один продолжал крепко спать — мальчик лет восьми. Солдат приблизил фонарик к его лицу. Не было никаких сомнений — он действительно спал, мерно и глубоко дыша, посреди этой грязной ночи. Что-то вызывающее было в этом спокойном, безмятежном сне.
Немец усилил свет фонарика и направил лум прямо а глаза мальчика. Тот сморщился, чихнул, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу в зеленой ядовитой шинели, то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.
И Ксения Герасимовна, цепенеющая рядом, одна поняла те странные слова, которые сказал на своем языке немолодой, с усталым лицом немецкий солдат:
— Ну и глаза у этого мальчишки! Ну и глаза!.. Какие же сны ему снятся, если он может так смотреть!..