Так они жили
Шрифт:
— Ну, попросила кого. Пишет: «Покушай-ка моих гостинчиков да отпиши, каково тебе у аспида живется». Так и написала — «аспида».
— Ну?
— Вот и вышло: «ну»… У нас ведь всё сейчас передадут. Только тем и живут, что друг на друга ябедничают. Всем жить и так солоно, а они еще солонее друг другу устраивают. Вот и выкрали у Степана записку, не успел он еще придумать, как вам ее передать. Выкрали да и барыне. Она, говорят, аж почернела вся. Позвала Степана. От кого письмо и кому? А он уж прямо, видно, на отчаянность пошел: не знаю, говорит, от кого, а и знал бы, не сказал. А барыня, усмехнувшись, этак, и говорит… Я сама слышала, работала за пяльцами в угловой, а они-то в передней как раз против двери стояли.
16
Рядно́ — холстина из грубой льняной пряжи.
С вытаращенными от ужаса глазами слушала Женя бесхитростный рассказ… Ничего подобного она никогда не слыхала. Рассказывали ей Каля и нянька о том, как их соседка крапивой людей секла и заставляла горячий самовар не за ручки, а прямо за горячие стенки носить, но ведь это была какая-то необразованная женщина, и бабушка ее к себе даже на порог не принимала, а тут…
— Оля, — захлебываясь от слез, спросила она, — что же он, жив?
— Жив, говорят, отошел… Велел дать воды испить и только, и будто сказал: «Отольются кошке мышиные слезки», — да где уж, не его первого так пороли, не один он грозился.
— Неужели часто такие ужасы? — Женя от слез еле выговаривала слова.
— Нередко… А ты не плачь, не убивайся: говорят, недолго уж им, господам-то, кровь пить, — скоро воля будет, сказывают.
— Господи, поскорей бы, — от души перекрестилась и Женя.
— А как кормят-то, ты бы поглядела! Как на работе-то морят! Ведь этакой змеи подколодной во всей губернии, поди, нет… Сколько она народу погубила. Вот меня взять. К чему она меня из монастыря взяла? С жиру бесится. Конечно, как я круглая сирота… Мой тятя мещанин был, барки [17] имел, да в холеру в один день с мамой и помер. Взяли меня в монастырь, скарбишко [18] весь: барку, домишко — все продали, настоятельнице вклад внесли. Меня навек ведь взяли, а тут на-ко ты, генеральше угодить захотели. Для твоего же, говорят, Олюшка, счастья. А от этого счастья в петлю разве! — девочка говорила с рыданием в голосе и вся дрожа, как в лихорадке.
17
Ба́рка — плоскодонное речное судно, разновидность баржи.
18
Скарб — домашние вещи, пожитки.
Женя ее обнимала, называла разными ласковыми именами, и обе девочки, обнявшись, вволю наплакались, а потом стали спокойнее.
— Оля, как бы мне к Степану пробраться? — высказала Женя мелькнувшую у нее мысль.
— Да что вы? Разве это возможно! Ведь он в кучерской лежит, во флигеле. Как туда пробраться, чтобы тетушка не узнала? И думать нечего!
— А вот когда-нибудь, когда тетки дома не будет, ты меня и проведешь.
— Дома не будет? Теперь зима началась, она часто по вечерам ездить будет, а только никак это нельзя.
— Да отчего же, Олюшка, милая?
— Оттого, что увидит кто, сейчас донесут. А уж что тогда будет… Прямо ложись и умирай!
— А может, не увидят? Может, не донесут?
— Уж это как пить дать донесут. У нас все этак. Барыня нарочно всегда доносчика выдаст, вот и на него со зла донесут. Все этак друг на дружку и натравливают. Нет, не поведу я тебя.
— Да ты мне расскажи… Я сама пройду.
— Зачем же тебе идти-то? Ведь уж не поможешь!
— Я его хоть поблагодарю. Ведь из-за меня он… Я ему хоть золотой подарю.
— Золотой? Да откуда ты возьмешь?
— У меня есть три. «Арабчики» называются, в копилку мне папа и дедушка положили.
— А тетенька-то знает?
— Нет… Я думаю, не знает, я ей не говорила, а копилку мне няня с игрушками уложила.
— Ну, так вот что. Идти к нему тебе незачем, а золотой мне давай, я как-нибудь передам.
— Пожалуйста, Оля. Только вдруг ты попадешься?
— Что же, семи смертям не бывать, а одной не миновать… Слушай, поклянись мне иконой, что не выдашь! Я тебе что-то скажу!
— Ну, иконой клянусь… Чем хочешь. Господи, я и так бы ни за что не выдала. Пусть хоть убьют.
— Ох, уж не знаю, сказывать ли? Ведь я давно это удумала, а и подушке-то сказать боялась.
— Скажи, Оля, скажи, милая.
— Я… Мне все равно, коли и поймают. Я… — девочка опять остановилась и пытливо взглянула на Женю. Затем, точно разом решившись, она наклонилась к ней поближе и шепнула еле слышно: — Я убегу… все равно убегу, не останусь. Только бы тепла дождаться.
— Убежишь? Куда же?
— В какой-нибудь монастырь. Меня везде возьмут: я по нотам петь умею… за регента [19] могу.
Женя была совершенно поражена. С одной стороны, ее восхищало мужественное решение подруги, а с другой — было и страшно за нее, да и сердце сжималось тоскою.
— Я, значит, опять одна останусь? — дрожащим голосом сказала она.
— Чего одна? Ведь это еще нескоро. А весною, может, и тебя домой возьмут.
— Не знаю. Ничего я не знаю, Оля. Меня дома не любят… Может, и не возьмут.
19
Ре́гент — дирижер церковного хора.
И Женя прерывисто вздохнула.
— Полно-ка, полно. Ну, мне пора и к месту; ты завтра деньги приготовь, а я с вечера под диван залезу… Как Машка уйдет — я тут как тут.
— А Анюта? Разве она не перескажет?
— Анютка-то? Как бы не так: глупа-глупа, а на это ума хватит. Только ведь она сонуля, только бы до подушки… Там хоть и выноси ее! Ну, а теперь пока прощай.
Девочки крепко поцеловались, и Оля исчезла так же тихо, как и пришла.
Глава XV
Новый друг
С этого вечера Жене стало жить и легче, и в то же время тяжелее.
Легче ей было потому, что почти каждую ночь к ней приходила Оля, с которой она крепко сдружилась; тяжелее же потому, что Оля ей открывала глаза на все, что делалось дурного и злого в доме Аглаи Григорьевны.
На тетку ей было теперь тяжело смотреть. Женя чувствовала, что в ее сердце скапливается глухая ненависть к этой холодной, жестокой женщине, и вся ее искренняя и честная натура протестовала против тех знаков наружного почтения, которые она должна была ей оказывать. Девочка положительно не могла себя заставить с ней говорить. А Аглая Григорьевна приписывала ее лаконичные ответы и вечно опущенные глаза своему разумному воспитанию, заставлявшему смириться неукротимую девочку. Она не подозревала, как далека от смирения была Женя, сдерживавшая себя под влиянием просьб и уговоров Ольги. Но долго продолжаться это не могло.