Такое короткое лето
Шрифт:
— Но это же не интересно, — заметил я.
— Ты помнишь, что сказал Гоголь? Россию портят дураки и дороги. Дураков я воспел, теперь примусь за дороги. — Гена засмеялся грустно и натянуто.
— Да, — сказал я. — Демократия ничего не дала России.
— Не дала?! — Нина даже напряглась от охватившего ее возбуждения. — Она отняла у людей все, что они имели. И великую страну, и уверенность в завтрашнем дне. Где сейчас все это?
Я не знаю, куда пойдет мой сын, когда получит университетский диплом. Дипломированные специалисты никому не нужны. Мы скатились к первобытным временам.
— Андрей
— Да кто же сейчас женится? — удивилась Нина. — Кто сейчас может содержать семью? На какие деньги?
— Не принимай все так близко к сердцу, как-нибудь выживем, — попытался я успокоить разгорячившуюся хозяйку.
— Ты знаешь, в чем наша трагедия? — спросила Нина. — В том, что мы всегда рассчитываем на как-нибудь и авось. А надо рассчитывать на себя и на коллективные действия.
— А не создать ли нам свою партию, чтобы выдвинуть тебя в президенты? — Гена посмотрел на жену со снисходительной улыбкой.
— Ты всегда смеешься. А мне не до шуток, — отрезала Нина…
На знакомом диване в старой уютной квартире друзей я спал, как младенец. Едва коснувшись головой подушки, я провалился в забытье и проснулся от каких-то непонятных раздражающих звуков. Я открыл глаза. Было уже светло. Звуки слышались с улицы. С ритмом секундной стрелки из-за окна доносилось: «Жжи-к, жжи-к», — словно кто-то проводил лезвием топора по вращающемуся точильному кругу. Я повернул голову к окну и до меня дошло, что это дворник подметает ограду.
На кухне раздались шаги, послышалось звяканье посуды. Хозяева проснулись, но мне не хотелось вставать с постели.
В Москве у меня не было никаких дел, за исключением визита вежливости к редактору издательства Василию Федоровичу. Надо было подарить ему и директору книжку, вышедшую в Праге.
И еще — дождаться звонка от Маши. Нужно было решать, как нам быть дальше. Оставаться в Москве я не мог, а в Барнаул она вряд ли бы поехала. Там у нее не будет престижной больницы, одна принадлежность к которой вызывает чувство гордости. Не будет Большого театра, столичных проспектов и площадей. Не будет девчонок, к которым, как я понял, она привязалась всей душой. Узел прочный, распутать его было нелегко. Я не мог без Маши и понимал, что даже ежемесячными наездами в Москву наши отношения ограничить уже нельзя.
В комнату заглянула Нина, увидела, что я проснулся и сказала, что через двадцать минут завтрак будет готов. Я соскочил с дивана, умылся и отправился на кухню. Гена уже был там.
— Чай, кофе? — спросила Нина, подавая мне чайную чашку.
— Лучше чай, — сказал я, зная, что у Василия Федоровича все равно придется пить кофе.
— Ты еще долго пробудешь в столице? — спросил Гена, которому Нина тоже налила чаю.
— У меня в Москве нет никаких дел, — сказал я. — Кроме одного…
— В издательстве? — Гена отхлебнул глоток чаю и посмотрел на меня.
— Да нет, — сказал я. — Тут все серьезнее. У меня девушка.
— Девушка? — Нина с удивлением посмотрела на меня. — Я думала тебя интересуют только женщины.
— Я сам так думал, — ответил я. — Она должна сегодня позвонить. Скажите ей, что я буду у вас к вечеру.
В издательстве мне почти два часа пришлось ждать Василия Федоровича. Он был на совещании у директора, где, как сказала секретарша, обсуждаются важные вопросы. Потом Василий Федорович полчаса искал какие-то бумаги и, бросив мне: «Подожди!» — снова скрылся за директорской дверью. Мне не осталось ничего, как сесть в кресло и опять углубиться в газеты, которые по таким случаям предлагала посетителям секретарша. Наконец, Василий Федорович вышел из кабинета, шумно вздохнул, протянул мне руку для приветствия и повел к себе. Я подписал книжку ему и директору и предложил сходить в какой-нибудь ресторан пообедать. Надо было обмыть книжку. Ведь если бы Василий Федорович не отдал мою рукопись чешскому издательству, она бы никогда не вышла в Праге.
— У тебя русская душа, Ваня, — сказал Василий Федорович, похлопав меня по плечу. — Разве можем мы не отметить что-то, если для этого появился повод? Куда бы ты хотел пойти?
— Мне все равно, — ответил я.
— Тогда пойдем в «Яр». Но только после пяти вечера. Раньше не могу.
Я не стал спрашивать, почему ему захотелось именно в этот ресторан. Может быть там были какие-то особые блюда, а, может, с этим рестораном его связывали приятные воспоминания.
Я никогда не был в «Яре», хотя немало слышал о его громком прошлом. Когда-то здесь под наводящие на душу тоску цыганские мелодии русская аристократия прожигала жизнь. За один вечер пропивались целые состояния. В коммунистические времена ресторан назывался «Советский». Гостиница, в которой он располагался, тоже была «Советской».
Ресторан состоял из одного очень большого зала с высоченными колоннами и огромными окнами. Мы сели за свободный, накрытый белой скатертью столик. К нам тут же подскочил официант в белых перчатках, подал меню и, отойдя в сторону, скрестил руки на груди. Стал ждать, когда мы выберем выпивку и закуску. Я скосил на него глаза и покачал головой.
— Тебе что-то не нравится? — повернувшись ко мне, спросил Василий Федорович.
— Вспомнил песню о поручике Голицыне, — сказал я. — Помните:
А в сумерках кони проносятся к «Яру». Ну что загрустили, мой юный корнет? А в комнатах наших сидят комиссары, И девочек наших ведут в кабинет.— Да, — вздохнул Василий Федорович. — Когда-то так и было. Да и сейчас не лучше. В наших комнатах опять сидят все те же комиссары. И снова ведут наших девочек в кабинет. Грустно, Ваня, грустно.
— Почему это произошло? — спросил я.
— Ты имеешь в виду сегодняшний день?
Я кивнул.
— Русская интеллигенция непредсказуема. Многие ее представители похожи на проституток. Предав взрастившую их величайшую страну, ты посмотри, как гадливо они пресмыкаются перед сегодняшними нуворишами. А все потому, что в душе нет стержня, который бы придавал постоянную устойчивость телу. Когда нет твердых и искренних убеждений, жить можно только так. Им надо все время лизать кого-то. Убежденных людей очень мало.
А ведь все держится на них.
— И все-таки, Василий Федорович, — сказал я. — Не могу не задать вопрос, который мучил еще Василия Шукшина. Что с нами происходит?