Такое короткое лето
Шрифт:
— Завтра созвонимся и договоримся обо всем.
Я достал из кармана бумажник, в котором кроме документов и денег хранил визитные карточки самых необходимых людей, нашел Генину и протянул Маше:
— Позвони завтра, как только выспишься. Если меня не будет, тебе скажут, где я.
Я взял свою сумку, сунул в нее две бутылки велтлинского и направился к двери. Маша пошла вслед за мной. У лифта она сказала:
— Мне так не хочется, чтобы ты уходил.
— Мне тоже, — сказал я. — Но думаю, что у нас нет выбора.
— Может быть ты и прав. Сегодня у девчонок нервозное настроение. — Она осторожно поцеловала меня в губы и легонько подтолкнула ладонью к лифту. — Я позвоню тебе завтра, милый.
Двери лифта захлопнулись, закрыв от меня Машу. Я ощутил, как лифт стремительно опускается вниз. Мне показалось, что я лечу в пропасть.
До Гены я добрался на метро. Дверь открыла Нина, одетая в длинный, похожий на японский, халат и мягкие тапочки.
— Ну вот, явился и блудный сын, — сказала она, увидев меня на пороге. И крикнула, обернувшись в коридор: — Гена, к нам гости.
Я поцеловал ее в щеку, прошел в квартиру. Гена полулежал на диване и смотрел по телевизору передачу о жизни бурых медведей на Аляске. Медведи ловили лососей, поднимающихся на нерест по горной реке. Увидев меня, Гена, сопя, поднялся, мы обнялись.
— Садись, старик, — он показал глазами на диван. — Я тоже сяду.
— Опять остеохондроз? — спросил я.
— Да, — Гена качнул головой. — Съездил в Карелию и там черт меня дернул переночевать в палатке. Тепло было. Даже жарко.
А видишь, что получилось?
Но по его виду я понял, что дело вовсе не в остеохондрозе.
В глазах Гены сквозила отрешенность. Да и весь он был не похож на себя, выглядел вялым и безучастным. Он откинулся на спинку дивана и спросил:
— Ты откуда?
— Из Праги, — сказал я, доставая из сумки свою книгу.
Гена повертел ее в руках, раскрыл обложку, посмотрел на фотографию и крикнул, сразу оживившись:
— Нина, ты видела?
Нина вошла в комнату, глянула на фотографию в книге и сказала:
— Я уже готовлю закуску.
Я достал обе бутылки велтлинского, поставил их на журнальный столик.
— Оттуда? — кивнул Гена на бутылки.
— Оттуда, — подтвердил я.
— Ну вот видишь, хоть один из нас выбился в люди. — Гена пошевелился на диване, выбирая наиболее удобную позу.
— Почему один? — удивился я. — А ты? А Валера? Никто из нас не затерялся даже в том беспределе, который возник в стране.
— Выбиться в люди и не опуститься на дно — вещи совершенно разные, — заметил Гена. — Но ты прав. Все мы дрыгаем лапками, все не потеряли чувства собственного достоинства.
В философских замечаниях Гены проглядывали усталость и пессимизм, которых я раньше не замечал. По всей видимости дела на работе у него разладились окончательно.
Нина поставила на журнальный столик собранную на скорую руку закуску и фужеры. Я открыл велтлинское. Она отпила глоток, сказала: «Вкусно», — и отставила фужер. Взяла в руки мою книгу, посмотрела на фотографию и спросила:
— И сколько ты за нее получил?
— Я так и знал, что она сейчас спросит это, — наморщив лоб, сказал Гена. — У баб на уме всегда одна меркантильность.
— Интересный ты человек, — возмутилась Нина. — Я же знаю, как трудно написать книгу. Почему я не должна знать, сколько платят за нее писателю?
— Откуда тебе знать о трудностях? — уже более сердито спросил Гена. — Ты что, писала книги?
— Я это по тебе знаю. Много ты их написал?
— А где ваш сын? — спросил я, пытаясь унять назревавшую бесплодную полемику.
— Уехал в летний студенческий лагерь на философский семинар, — ответила Нина. — Не мог найти себе ничего более путного.
Она все еще кипела, но основной пар был выпущен.
— Философия всегда пригодится человеку, — заметил я, — особенно, если он умный.
Она махнула рукой, показывая, что хорошо знает цену всем нынешним философам, и спросила:
— Как чехи-то живут? Они ведь тоже идут от социализма к капитализму.
— Судя по внешнему впечатлению, лучше нас, — ответил я. — Автомобили прекрасные начали производить. Я видел две модели — «Фелицию» и «Октавию».
— Они строят, а мы разрушаем, — резюмировала Нина. — Мой вон работу менять собрался. Из-за этого и ездил в Карелию.
Я повернулся к Гене. Он посмотрел на меня и протянул руку к фужеру. Нина тоже взяла свой фужер. Но за столом не было радости. У меня возникло такое чувство, будто с одних поминок я попал на другие. А у Гены всегда было так уютно и спокойно. Его квартира казалась мне бастионом незыблемости и постоянства. Немного деспотичный и патриархальный в семье, на работе он был честолюбив и талантлив. Он обрел в газете всероссийскую известность. Перемены в стране мало коснулись его положения. Настоящая газета не может существовать без имен, к которым привык читатель, а Гена был одним из таких имен. Поэтому его и держали. И вот теперь он, по всей вероятности, уходит, оставляя за собой почти двадцать лет безупречной, талантливо выполненной работы. Я всегда приезжал к нему, когда мне было плохо. Рядом с ним я обретал душевное равновесие. Теперь его не было у самого Гены.
— Что случилось? — спросил я.
— Долго рассказывать. — Гена пил вино и кисло морщился. — Главная причина в том, что мне опротивели мои хозяева. Они заняты только политикой, которую делают грязными руками.
— Вся политика делается грязными руками, — спокойно заметил я.
— Я не хочу в этом участвовать, — сказал Гена.
— А в Карелии лучше? Там все по-другому?
— В Карелии одна фирма подрядилась строить дороги. Я хорошо знаком с ее руководителем. Он приглашает к себе замом по связям с общественностью. Работать надо будет, в основном, в Москве.