Такой смешной король! Книга вторая: Оккупация
Шрифт:
Хелли было неприятно, когда Мария Калитко, встретившись, пыталась завести разговор об Алфреде, конечно, искренне, притом подчёркивая свою с ней, с Хелле, женскую солидарность, хотя, упаси боже, она ничего такого конкретного про Алфреда сказать не может, но она думает, что он всё-таки как-то очень отрешается от дома, это видно. Но а если случается, само собой промелькнёт замечание в адрес Земляники, то в малоуважительном тоне. Хелли всё это неприятно. Но куда ей от этого деваться?
Хелли казалось, что все смотрят на неё, как на женщину, которую бросили, как на женщину, чей муж ушёл к другой. Хотя он к той не ушёл. Он живёт в своей квартире… в одной из своих квартир. Даже госпожа Килк, говоря с Хелли о продуктах, или продовольственных карточках, или о погоде, как-то не так смотрела и наверняка чего-то недоговаривала, в глазах у неё что-то было
Из Журавлей уезжать смысла нет да и некуда — она чужая на острове, здесь нет у неё родственников, идти жить на Сааре неестественно, там теперь один Юхан, а он всё-таки отец Алфреда, хотя живёт старик замкнуто, весь мир вокруг него как будто существует отдельно, и можно подумать, его мало интересует, что делается вокруг в действительности. Больше же идти некуда. Единственно, на Большую землю — домой в деревню Берёзы, которая недалеко от порта Навозного. Там её незамужние сёстры после смерти родителей остались на земле и держат хутор, там для Хелли всегда место найдётся. Но Король! Что же Его Величество, что же будет с ним?
Когда Король ещё не короновался на трон Люксембургский, он бывал в доме, в котором родилась Хелли, но почти не помнит его. Вся остальная его жизнь прошла или в Главном Городе, или в путешествиях, а последний, очень динамичный период — на Островной Земле. Поэтому, если душа Хелли тянется в деревню Берёзы, возможно, она даже скучает по местам своего детства, то Король уже чувствовал себя тем, кем и являлся по рождению — островитянином.
Всё смешалось в душе Хелли: война, русские, немцы, убитые в замке и самообороновцы, Алфред, Король и Земляничка. Хелли чувствовала, что опутывается, словно паутиной, которая окутывает её существо разноцветными лоскутками — чёрными, красными, жёлтыми. Порою от дум у неё болела голова, а решиться она ни на что не могла. Уйти надо, и есть куда. Но Короля с собой везти нельзя: он с таким трудом привыкает к школе, и оторвать его отсюда, чтобы в который раз определить в новую школу — это рискованно. Он может совсем перестать учиться — и тогда как? Оставаться же ей здесь, у Алфреда, когда тот почти откровенно навещает Вальве, быть посмешищем всему городу и готовить кофе немцам, прислуживать им всем, словно она какая-то бесхарактерная баба, и наблюдать падение Алфреда, соглашаться с этим… Значит, принимать участие во всём этом свинстве. А что же она ответит Королю, когда он спросит: где Ангелочек? Он уже не спрашивает, перестал спрашивать, он знает, где она, но в глазах этот вопрос стоит.
Время шло, Хелли думала, Король опять бегал к Лонни на пастбище, опять ходили коровы через Тори, Алфред служил, Сесси пропала, а война продолжалась. В газетах писали отчёты о том, сколько сбито самолётов, о тоннаже потопленных на морях судов, убитых и пленных, а Ангелочек все находилась в тюрьме. Женщин на Островной Земле, как и везде в республике, стали вербовать в Германию помогать тамошним хозяйкам, и Хелли с госпожой Килк об этом как-то посудачили: какие же должны быть из себя эти дамы и какие их хозяйства, если в Эстонии для них вербуют помощниц, и почему именно здесь? Однако тридцатого августа транспорт ушёл в Германию с такими добровольными помощницами. Было это, кажется, в тот день, когда шторм унёс на пляже деревянные будки-раздевалки и кто-то высказал опасение, что немки из-за шторма могут остаться без вспомогательной службы.
Восточный же фронт, кажется, довольно сильно приблизился к западным границам «восточных» территорий. Об этом красноречиво говорили все учащающиеся заметки в газетах, статьи, рассказы о том, как большевики НКВД совершали в республике свои кровавые дела. Опять стали с подробностями описывать как всё было, когда в 1941 году освобождали Журавли. А люди, также и Алфред, недоумевали: зачем об этом опять болтать, ведь всё уже давно известно? Уже неинтересно. Гораздо интереснее то, что турки выловили гигантскую рыбину длиной в двадцать метров, которая весила тринадцать тонн, когда её разрубили, обнаружили кость человеческой руки и капитанские петлицы…
Доктор Геббельс объявил в Берлине, что война может закончиться только победой Германии.
«У неё нет ни малейшего страха перед противником, — говорил он, — на нашей стороне не только право, но и сила, это будет доказано, когда настанет
Геббельс подчеркнул, что считает необходимым так высказаться, поскольку он осознаёт военное превосходство Германии. И бог этому свидетель. Но бог очень удивился, когда англо-американская авиация бомбила Рим, причём разбомбили церковь Сан-Лоренцо, в которой гробница папы Пия XI. Пострадало кладбище в Вероне. Римский папа застонал: «Более ужасного я в жизни не переживал». Однако же вскоре бомбили уже не только Рим, но и Ватикан. Несколько пострадали церкви Святого Петра и канализация государства Ватикан. Мало того, англичане с американцами стали ломать головы, нельзя ли вызвать в Японии искусственное землетрясение, если сбросить бомбы в действующие или потухшие кратеры вулканов. Пожалуй люди, если бы сумели, расковыряли бы кору земного шара, словно скорлупу кокосового ореха, будь они уверены, что уцелеет та половина, на которой ковырявшие.
В кинотеатре «Скала» шёл фильм «13 стульев» с Гейнц Рюманом в главной роли. Гиммлер посетил учебный лагерь эстонского легиона, это обнадёживало, легионерам до последнего гренадера удастся скоро раздобыть какой-нибудь крестик. Это в общем показалось утешительным. Хотя фотографии в газетах, на которых сняты отступающие немецкие солдаты, взрывающие железнодорожные линии, опять же все надежды сводили на нет. Разные другие газетные информации тоже наблюдательному человеку надежд не прибавляли. Например, главный шеф самообороны, некий Скульттатус, благодарил самообороновцев республики, назвал их примерными воинами и, сев в поезд, распрощался с Главным Городом, то есть укатил в Германию, не сказав, когда вернётся. Далее республиканцев попросили пожертвовать десять процентов из зарплаты на благо победы. Но что могут дать какие-то жалкие-прежалкие проценты в оккупационных марках?
В небесно-синем доме провожали Отто Швальме. Хелли варила кофе, Алфред играл на аккордеоне, Тайдеман рассказывал Королю Люксембурга о других королях — бывшем румынском, который поступил на службу в рекламную фирму в Северной Америке за тридцать пять тысяч долларов в год, и о короле Италии — Викторе Эммануэле, который отказался от трона из-за того, что быть королём в таком паскудном мире нет никакого удовольствия. После чего итальянцы, говорят, до того обнаглели, что науськанные каким-то своим маршалом объявили войну Германии…
Отто уезжал в Германию и откровенно этому радовался. Наконец он увидит свою семью и наконец ему не надо чувствовать себя виноватым перед Алфредом, а в Германии он стал нужен по специальности, там нуждаются в тех, кто мог бы вложить свежую инженерную мысль в строительство оборонительных сооружений.
А Большая Урве что ни день, то зовёт Короля: «Приходи к нам, мне мальчики ой какие истории рассказали!..» Её матери почти всегда нет дома, поэтому Король, хотя и хотел услышать истории, идти опасался: вдруг она пристанет «Лечи меня…» Что тогда?